Полвека назад назад южноафриканские полицейские с дубинками напали на выступавших против апартеида белых студентов, включая меня, и ввели запрет на любые собрания и митинги протеста в главных городах страны. Министр внутренних дел Джимми Крюгер сообщил парламенту, что среди студентов, арестованных во время беспорядков, непропорционально многие носили еврейские фамилии. От имени правительства он предупредил еврейских родителей, чтобы они «контролировали своих детей должным образом».
Мы протестовали против неравенства между «белыми» и «черными» университетами. Согласно получившему обманчивое название Закону о расширении университетского образования, чернокожим было запрещено посещать высшие учебные заведения страны, такие как мой университет в Кейптауне, и они были переведены в значительно уступающие им по уровню так называемые «университеты банту». Этот шаг был одним из главных пунктов в создании того, что южноафриканский режим называл «раздельным развитием». На языке африкаанс «апартхейд» (апартеид) и означает «раздельное существование»).
Когда мы еще учились в средней школе в Кейптауне, мы создали группу под названием «Национальное молодежное действие». Мы пришли к зданию мэрии, чтобы выразить протест против огромных различий в ресурсах и качестве образования, предоставляемого расовым группам с раздельным обучением. Толчком к нашей кампании послужило решение правительства обеспечить нас, и без того привилегированных белых школьников, бесплатными учебниками, в то время как черные школы по-прежнему взимали со своих учеников плату за книги, которые те не могли себе позволить.
Когда мы стали студентами университета, мы решили продвинуть нашу кампанию за равное образование дальше, устроив демонстрацию у здания парламента страны (только для белых). Это оказался необычный способ отметить мое 18-летие.
Полиция и рычащие собаки окружили нас. Нас, 51 человека, отказавшихся разойтись, загнали в один большой фургон и повезли в камеры. Каждый раз, когда мы начинали петь универсальную песню протеста We Shall Overcome, водитель нажимал на тормоза, и многих из нас, включая меня, бросало вперед и било головой о металлические прутья, выступающие из потолка фургона. Нам удалось запутать водителя-полицейского, хотя мы также пели национальный гимн на африкаанс, языке расистского режима. Освобожденные в тот вечер под залог, мы вернулись на следующий день, чтобы продолжить протест.
На этот раз, с согласия руководства епархии англиканской церкви, выступавшей против апартеида, местом проведения акции стали ступени у входа в собор Святого Георгия. Хотя это место примыкало к центральной улице, оно было частной собственностью. Несмотря на это, полиция внезапно напала на нас, и мы забежали внутрь, чувствуя себя в относительной безопасности, потому что, конечно, протестанты-кальвинисты, белые полицейские, говорящие на африкаанс, не стали бы применять насилие в церкви.
Вместо этого они устроили беспорядки у входа в здание. Затем, когда мы, студенты, пошли спасать тех, на кого напали, нас вытолкнули через боковую дверь полицейские в штатском, которые проникли внутрь. Я был первым, кто добрался до выхода, и меня атаковали тяжелыми дубинками. Мне до сих пор немного стыдно за слова, которые я выкрикивал, когда меня тащили по тротуару за длинные волосы: «Ek is jammer!» крикнул я на африкаанс. Это означает: «Мне жаль!». Я и сегодня все еще задаюсь вопросом: «За что?».
Кровь струилась из моей головы, на спине и плечах были огромные рубцы, и меня отвезли в полицейском фургоне в тот же полицейский участок, что и накануне. Называя нас, белых, «каффербоэтами» («любители негров» на африкаанс), полицейские заперли нас в камеры для «небелых», что им казалось высшим оскорблением (апартеид распространялся даже на преступников). «О, так вы снова здесь», — сказал полицейский.
Увидев, что я шатаюсь, что у меня кружится голова и я задыхаюсь, он вывел меня на улицу, дал мне платок и немного воды. Вдруг он прошептал: «Вы не должны думать, что мы все такие».
Избиение белых студентов (и белой женщины средних лет, которая вступила в конфликт с полицией) попало в заголовки газет всего мира. Англоязычные южноафриканские газеты, которые, к их чести, оставались критичными по отношению к апартеиду даже в период его расцвета, сообщили об этом с открытым возмущением.
Один член парламента пришел нам на помощь в полицейском участке: Хелен Сузман, единственный настоящий член оппозиции, которая также была еврейкой.
Через три дня на митинге протеста наши ряды заметно пополнились по сравнению с несколькими сотнями протестующих в предыдущую пятницу. К нам присоединились около 10 тысяч студентов и другие возмущенные жители Кейптауна. За пять минут до начала нашего марша правительство объявило его беспорядками и запретило. Мы проигнорировали сделанное в мегафон объявление. На толпу снова напали и разогнали с помощью очень сильного слезоточивого газа и дубинок, что вызвало еще большую огласку на местном и мировом уровнях.
В парламенте министр, обвинивший еврейских родителей в том, что они не контролируют своих детей, также нелепо сообщил нации, что мы, студенты-мужчины, «прятались за грязными длинными юбками студенток». Нас обвинили в «препятствовании полиции при исполнении служебных обязанностей».
Все это, вероятно, не привело бы ни к чему существенному, если бы правительство не отреагировало слишком резко, объявив по всей стране чрезвычайное положение. Мы провели сидячую демонстрацию на ступенях нашего собственного университета, но прибыла полиция, угрожавшая арестовать всех нас, если мы не разойдемся — для нас это уже была знакомая картина.
Последовали новые аресты, но, к чести наших судей, приговоров не выносили. Однако спустя несколько месяцев восьми студенческим лидерам из разных частей страны получили приказ, запрещающий им посещать университеты и встречаться более чем с одним человеком за раз. В середине 1970-х годов я провел еще несколько коротких, но неприятных вечеров в полицейских застенках и в конце концов предпочел сбежать в Великобританию, чем идти после окончания университета служить по призыву в национальные «силы обороны», которые подавляли черное население как в стране, так и за ее пределами.
Политические эксперты сегодня считают, что нападения на белых студентов в 1972 году и растущая готовность некоторых (но далеко не всех) либеральных англоязычных студентов выступить против апартеида были тонким концом клина, который в конечном итоге привел к краху морали белых расистов. Это, в свою очередь, помогло подорвать апартеид, кульминацией чего стало снятие запрета с основных антиапартеидных организаций, таких как Африканский национальный конгресс (АНК), и освобождение Нельсона Манделы 11 февраля 1990 года.
Самый известный в мире политзаключенный позже рассказал, что прочитал в тайком привезенной ему на остров Роббен газете о нашей студенческой позиции против апартеида и об избиениях, которым мы подвергались. «Это дало мне и моим товарищам по АНК надежду на наше общее будущее», — сказал мне Мандела в одном из шести интервью, которые я взял у него после освобождения. Он также признал, что евреи сыграли важную роль в борьбе против апартеида.
Самым ненавистным для режима человеком был Джо Слово, родившийся в еврейской семье, иммигрировавшей в 1920-х годах в Йоханнесбург из Литвы. Он получил неквалифицированную работу в швейной промышленности, стал профсоюзным активистом, затем лидером Коммунистической партии и в конце концов — начальником разведки военного крыла АНК в изгнании. Другими словами, с точки зрения режима апартеида, он был белым предателем, да еще и евреем-коммунистом. На первой официальной встрече между антагонистическими переговорными командами в 1990 году министр полиции с усмешкой спросил у Слово:
— Вы все еще коммунист?
— О да, — ответил он, — с головы до пят.
Он тут же поднял штанины брюк, чтобы показать красные носки. Эта шутка растопила лед, и Слово оказался ключевым переговорщиком.
Не секрет, что непропорционально большое число активистов, боровшихся с апартеидом, были выходцами из еврейской общины, насчитывавшей всего 120 тыс. человек из четырехмиллионного белого населения. Однако в сегодняшней Южной Африке многие евреи чувствуют глубокую обиду от того, что их называют расистами только потому, что они верят в право Израиля на существование.
На ступенях моего университета, где 50 лет назад нас разгоняла полиция, нынешние студенты ежегодно проводят так называемую Неделю борьбы с апартеидом. Теперь мишенью стало единственное демократическое государство Ближнего Востока.
Агитаторы, очерняющие Израиль, употребляют слово «апартеид», зная, что заняли выигрышную в пропагандистском плане позицию. Они охотятся на студентов, которые слишком молоды или слишком доверчивы, чтобы сопоставить отвратительную реальность прошлого ЮАР с многослойным и противоречивым арабо-израильским конфликтом. Студенты не знают, что сам Мандела никогда не говорил об Израиле как о государстве «апартеида» — хотя и критиковал некоторые его действия. Когда я вижу сегодняшних студентов, выходящих на демонстрации и выступающих с лозунгами по ложно понятому поводу, мне грустно, но в то же время как-то радостно. В конце концов, утешаю я себя, у них есть право на мирный протест. Десятилетия назад мы, конечно, не имели такого права.
Наши действия послужили толчком к обеспечению свободы для нашей страны — и для этих современных студентов.
Это результат, который, несмотря на нынешнюю политическую коррупцию в Южной Африке, вызывает у меня чувство тихой гордости.
Jewish Chronicle, перевод Ларисы Узвалк
