Пауль Александрович Аристэ не дожил одного дня до своего 85-летия и умер 2-го февраля 1990 г. в Тарту, университету которого посвятил всю свою жизнь.
Выдающийся лингвист, он принадлежал к числу тех «зубров» гуманитарных наук XX в., которых уже не видно на горизонте, полиглот, владевший, по официальным данным, более чем 40 языками (сам он утверждал, что говорит на 20 языках и писал статьи на 15). Все советское финно-угроведение выросло из трудов Аристэ: в Тартуском университете была единственная в Советском Союзе кафедра финно-угорских языков, которую он возглавлял. Он первым стал разрабатывать эстонскую фонологию, внес огромный вклад в развитие мордовской лингвистической науки, занимался уральским языкознанием. Во всех областях исследований мокшанского и эрзянского языков, их диалектов есть его вклад. Его заслуги признаны всем миром, он стал не только академиком и самым признанным лингвистом в Эстонии, но и почетным доктором ряда европейских университетов и академий.
Первой его научной публикацией стала написанная на эсперанто статья о ливском языке. Язык статьи выбран не случайно: его стратегией было писать о малых национальных языках на языках максимально интернациональных, дающих доступ к широкой международной аудитории. Поскольку английский тогда еще не был тем, чем он стал сейчас, то таким международным языком для него стал эсперанто. Впрочем, художественные свои произведения он писал на цыганском.
Но интересно и другое: через десятилетия его научной жизни пунктирно протянулся язык, очень далекий от финно-угорских — а именно идиш. Еще в гимназии, со своими способностями к языкам, он освоил идиш, общаясь с евреями-одноклассниками, и весьма им заинтересовался (студентом Тартуского университета он посещал лекции и по ивриту). Как он вспоминал, ему очень нравилось «говорить на этом мужественном, энергичном и насыщенном интонациями языке». С 1925 г., работая в Архиве эстонского фольклора, Аристэ стал собирать идишский фольклор, и в итоге его коллекция стала вообще первым в Эстонии собранием неэстонского фольклора. Он писал статьи о евреях в эстонском фольклоре, об идишских песнях в репертуаре эстонцев в периодических изданиях YIVO — знаменитого Идишского научного института в Вильно. Первой работой Аристэ, написанной на идиш, стала рецензия 1926 г. на идишский перевод эстонского эпоса «Калевипоэг» — причем интересно, что перевод этот, опубликованный в Киеве, был сделан не с эстонского оригинала, а с немецкого перевода.
А поскольку он был одним из немногих в Эстонии неевреев, говоривших на идиш, то его и принимали за еврея, тем более, что псевдоним Аристэ стал его фамилией только в 1927 г., а до этого он был Паулем Бергом. И порой до сих пор можно встретить утверждения, что он еврей. Когда известнейший эстонский критик, писатель и переводчик Фридеберт Туглас прочел рецензию на «Калевипоэг», то обрадовался, писал Аристэ, «что и у эстонцев теперь есть свои “ученые евреи”», ведь в то время своей еврейской литературы у нас не было. Когда же меня представили ему в кафе «Вернер», он разочарованно воскликнул: «Ах, так вы же не еврей!».
В 1937 г., когда Аристэ должен был ехать от университета в Париж на конференцию по фонологии, его приятель-еврей, офтальмолог Носсон Генс, предложил ему заодно принять участие в Конгрессе идишской культуры, проходившем в столице Франции в это же время. Дело в том, что организаторы прислали приглашение еврейской общине Эстонии делегировать кого-то от них. Но ни одного подходящего «ученого еврея», да и денег на дорогу не нашлось, а Аристэ ехал на университетские деньги. В Париже Аристэ через знакомого получил мандат на участие в конференции. Председательствующий объявил, что единственному представителю эстонского еврейства также удалось приехать в Париж, и Аристэ пригласили на трибуну. От имени всех эстонских евреев он приветствовал на идиш участников Конгресса, прочитал доклад об уникальности и совершенстве идиша, блистал на банкете (куда был приглашен специально организаторами, т.е. бесплатно, как он впоследствии отметил), где перезнакомился с еврейскими писателями, подарившими ему свои книги.
До войны Аристэ участвовал в деятельности разных еврейских организаций и клубов в Тарту. Его часто приглашали читать лекции в Идишистское общество, где очень тепло принимали. А в YIVO он ездил читать лекции о структуре эстонского языка и эстонском фольклоре.
Когда немцы оккупировали Эстонию, Аристэ был скомпрометированной фигурой в их глазах, как профессорствовавший при кратковременном советском режиме. Его оставили в университете на незначительной должности, работать в библиотеке вместе с таким же скомпрометированным коллегой — еще одним выдающимся эстонским лингвистом-энциклопедистом, поэтом и полиглотом Уку Мазингом, который знал 65 языков и переводил с 20, в том числе с иврита и идиш (между прочим, Уку Мазинг, скрывавший еврея-студента из Латвии, вместе с женой были впоследствии признаны Праведниками народов мира). В библиотеке их задачей была регистрация книг на иврите и идиш, поступивших из частных собраний арестованных евреев и ликвидированных еврейских обществ. Спасение этих книг стало настоящим чудом: их отправил в университет немецкий офицер Келер, отвечавший за экспроприацию культурных ценностей. Он оказался человеком в самом деле культурным и не позволил уничтожить еврейские книги. Работали они с Мазингом, как вспоминает Аристэ, с энтузиазмом, поскольку «книги были интересными», и среди них попадались очень редкие. Аристэ некоторые даже хотел прихватить домой, но не решался — но все же не выдержал и положил в карман издание «Седер Олам Рабба» конца XVI в.
В первые недели войны к нему пришла старуха-еврейка с нашитыми звездами. Она рассказала, что сумела спасти свитки Торы из разграбленной синагоги и спрятала их в сарае. Убежденная, что все евреи, оставшиеся в Тарту, будут расстреляны, она попросила Аристэ их сохранить. Аристэ обещал, что сохранит их и вернет евреям, когда синагога снова будет открыта. Он взял тележку и отправился со старухой к ее сараю. Нагрузив свитки на тележку, они обложили их дровами, и Аристэ отвез их к себе домой. Но он не решился хранить их дома и по одному отнес в университетскую библиотеку. Поздней осенью 1944 г., после освобождения Эстонии советскими войсками, Аристэ, встретив бывшего директора еврейской школы, рассказал ему, что у него хранятся свитки Торы. Тот пообещал, что скоро за ними придут. Действительно, пришли два дядьки, которые, пишет Аристэ, «завернулись в талесы, прочитали Иеремию, т.к. Тора была осквернена, ибо находилась в руках гоя. Затем они опять завернулись в талесы, обернули Тору в белую ткань и ушли. Со мной они практически не говорили. Через несколько дней я получил письмо на иврите, идиш и эстонском с благодарностью за сохранность Торы. Вскоре в Тарту собрался миньян, и Тора уже была на своем месте. Когда же в Таллинне стала действовать синагога, Тору отправили и туда. Грузинские евреи ее украли, вероятно, для продажи в Америку». Оставшийся у Аристэ Свиток Эстер он подарил отделу рукописей Литературного музея, вместе с еще несколькими раритетами, включая грузинский пергамент XI в., который он купил по случаю у антиквара. Потом они с Мазингом поехали в Таллинн описывать тамошние сохранившиеся еврейские книги и отбирать для университетской библиотеки в Тарту. Но так ни одна книга в Тарту и не появилась. Как пишет Аристэ, их видимо, отправили в другое место, где уничтожили.
В 1945 г. Аристэ посадили, как «эстонского буржуазного националиста». Возможно, арест был связан с выходом в Стокгольме шведско-эстонского словаря, одним из составителей которого он был. Он вспоминал, как в камере в 1945 году молился за всех: в отличие от большинства, он был не лютеранином, а православным, причем не формальным. После года заключения его выпустили — возможно, в связи с тем, что многие первоклассные эстонские лингвисты и авторы сбежали на Запад при наступлении Советской армии, а новой власти был нужен пристойный «научный фасад».
С тех пор Аристэ трудился в разных сферах языкознания, но не оставлял идиш. Он внес немалый вклад в проблематику широко обсуждавшихся взаимоотношений идиш и иврита, писал о диалектах идиша, в частности об эстонском идише, сравнивал структуры идиша и эстонского, о бытовании и развитии идиша в балтийском регионе. Он использовал идиш и как тайный язык, когда записывал что-то, желая сохранить содержимое в тайне, и старался при любом удобном случае говорить на идиш.
Впрочем, он с каждым собеседником старался говорить на его родном языке. Как вспоминала потом не поступившая в Киевский университет из-за антисемитизма и приехавшая поступать в Тартуский университет абитуриентка, «профессор Аристэ, который был известен тем, что знал 80 или 100 языков, посмотрев на мою анкету, где я честно написала: еврейка, заговорил со мной на идиш в приемной комиссии. Когда я не могла ему ответить, он пожурил меня и сказал по-русски: «Плохая еврейка».
Но удивляться не приходится: «Иногда меня спрашивают, еврей ли я, потому что я говорю на идиш и знаю обычаи, минхагим. Я в шутку отвечаю: «Я гер».
