Давид Парнес, переживший Холокост в зоне румынской оккупации, родился 8-го октября 1934 года в бессарабском городе Бельцы, а ушел из жизни в Израиле в минувшем марте. До войны его отец являлся известным в городе врачом.
7 июля 1941 года немецкие и румынские войска вошли в Бельцы. Те евреи, которые не эвакуировались, прошли через гетто, депортацию из города, лагеря, расстрелы. Несколько десятков евреев были убиты между 11 и 15 июля 1941 года.
Воспоминания бывшего узника гетто Давида Парнеса увидели свет благодаря стараниям Яна Топоровского, гражданина Израиля, который лично письменно зафиксировал все пережитое своим собеседником, собрал фото всех его близких. Это позволило сохранить важнейшие свидетельства Холокоста и злодеяний захватчиков на территории СССР. После смерти Давида Парнеса Ян Топоровский любезно передал свои материалы Леониду Тёрушкину, заведующему Архивом Центра «Холокост»: «Хочется выразить искреннюю благодарность Яну Топоровскому, который не только записал, сохранил эти и другие воспоминания, но и поделился с нами. Предлагаем вам ознакомиться с повествованием Давида Парнеса от первого лица», — сказал историк.
Текст приводится в авторской редакции.
***
Мне было семь лет, и я помню, как за месяц до начала войны, где-то в мае, в Бессарабии случилось землетрясение. Оно докатилось до г. Бельцы, в котором жила наша семья, и мы выскочили на улицу. А через месяц, 22 июня – опять грохот! Мы вновь выбежали из дома, тоже под утро, не понимая, что происходит. На следующий день, моего папу, доктора Ицика (Исаака) Парнеса, мобилизовали на работу в госпиталь. Мы же — сразу эвакуировались: все бросили и пошли подальше от войны. Но дней через десять папу выгнали из госпиталя «из-за недоверия к жителям недавно освобожденных территорий — Бессарабии, Западной Украины, Прибалтики». Он чудом нас нашел, и мы, с толпами беженцев, с папой Исааком, мамой Розой, маминым братом Борисом Трахтенбройтом, маминой мамой Бетей Трахтенбройт, добрались до местечка Домбровены.
Наша эвакуация из г.Бельцы происходила в экстренном порядке: передвигались налегке, с тем, что было в руках – большую часть шли пешком, иногда — на подводах или телегах. Сесть на поезд было невозможно. К тому же, железнодорожный узел был разбомблен. А в Домбровенах, что на правом берегу реки Днестр, скопились тысячные толпы, все хотели перебраться на левый берег, но это было уже невозможно. Последние части Красной армии переправились, и переправу взорвали, никто из лодочников не хотел перевозить людей. Так, мы остались в местечке. Что ждет – никто не знал. Скопились в одном из еврейских домов городка. Вдруг, на рассвете, я услышал звон разбитых стекол, истерический крик, пух разорванных подушек... Мы выскочили через окно, вся семья. Мама держала меня за руку, а я потерял сандалик. Хочу подобрать и тащу маму назад. И мама, впервые в жизни, больше никогда этого не было, ударила меня. Было так обидно! За что? Хотел ведь подобрать сандалик! Я, может, и не был послушным ребенком, но тут стремился лишь поднять свою обувь! Но мама тащила за собой, и мы убежали в поле, где росла рожь. Там нас нагнали двое в белых рубахах, на лошадях. Один - в черной шапке-кушме, крикнувший: «Остановитесь, жиданы!» Мы и не думали сопротивляться. Они забрали у нас чемоданчик, одежду, все, что у нас с собой было. Мама просила оставить хоть рубашечку, а папа умолял: «Отдайте только мой диплом из чемоданчика.» Но мародер расхохотался, хлестнул отца плетью по спине и закричал: «Зачем тебе диплом? Разве ты имеешь право на жизнь?! Дни твои сочтены!» – расхохотался и умчался со своим другом и лошадьми.
Через какое-то время, румыны снова нас окружили и решили расстрелять. Тогда, моя бабушка Бетя упала перед ними на колени и взмолилась по-румынски: «У вас ведь тоже есть мать и дети, какой вам смысл нас расстреливать?!» И, может быть, ее слова были услышаны, а может произошло очередное чудо?! Но нас толпой повели к огороженному месту, а дальше колонной стали гнать почему-то в Бельцы, в тот самый город, где из поколения в поколения жила наша семья, и где отец врачевал. По дороге умирало бессчетное количество людей. Охрана, состоявшая из местных, обессиливших евреев просто пристреливала. Но что поразительно: с одной стороны - погром, который местные устраивали, а с другой - находились такие же крестьяне, пытавшиеся облегчить наше существование, передававшие в колонну пищу. Этими крохами мы и питались. В Бельцах нас повели по улице, на которой мы жили. Мама, взяв меня за руку, вошла во двор нашего давнего знакомого, врача - гинеколога, постучав, как сейчас помню, в двойную дверь. Сосед выглянул, и даже не поинтересовавшись, о чем мы хотели его попросить: еды или воды, а может, плохонькой одежды, взамен той, что у нас отобрали, закричал по-румынски: «Для жидан и коммунистов дверь моего дома закрыта!» И мы вернулись обратно, в колонну. Нас вели к городской тюрьме.
Ближе к ночи мы, толпы людей, оказались в тюремном дворе. Это была ужасная ночь. Помню, мама легла на землю, а мы уселись на нее верхом и прикрывали, чтобы ее не было видно. Почему - мне не объяснили, но из шепота взрослых, краем уха понял, что офицеры спускались с верхних этажей, где они располагались, во двор и уводили из толпы молодых женщин. А мама моя была очень молода и красива, ей было всего 26 лет. И мы всей семьей сидели на ней – прятали, как нам казалось, ее от румын. А через несколько дней нас погнали в село Реуцелы, под Бельцами. Прежде, в окружающем лесу располагались полевые лагеря Красной армии, и остались деревянные палатки. В этот лес и отправили огромное количество евреев, и не все из них выжили, не все смогли продолжить путь в небольшое местечко Маркулешты. До войны там проживало три-четыре тысячи евреев, но теперь их было уже 30-50 тысяч.
Этап в Маркулешты - отчётливо запомнил, особенно собрание на площади, где выступал комендант. Его речь сводилась к тому, что «терпению румынского народа пришел конец, ведь евреи всю жизнь издевались над православными, над румынским народом, и наступил час возмездия. Но великий премьер-министр Антонеску и румынский царь Михай хотят дать евреям возможность исправиться – хватит паразитировать! В ближайшее время всех отправят в Транснистрию, и там этим «паразитам» дадут возможность работать. Жизнь будет не простой, тяжелой, но кто будет работать — получит хлеб, жилье, возможность доказать, что он чего-то стоит. А главное, евреи должны искупить свою вину перед румынским народом!»
Евреи были рады и этому, появилась какая-то определенность. Главное, нам оставляют жизнь, пусть и в Транснистрии! Вскоре было объявлено, что пойдем колоннами, ибо должен быть порядок. Уроженцы таких-то и таких-то бессарабских местечек отправятся первой колонной. А другие – за ними, итого – девять колон.
А вот, что началось под утро – местные пособники нацистов вламывались в дома, где мы спали, и плётками, собаками, выгоняли людей на улицу, загоняли в колонну. Какие там списки?! Какие колоны уроженцев таких-то местечек?! Вся наша семья затерялась в разных местах, и мама нас вытаскивала из чужой колонны и перепрятывала - то в какой-то подвал, то в какую-то палатку, собирая воедино обратно. Мы никого больше не видели из групп евреев, ушедших до нас. Только наша колонна уцелела. Надо сказать, в толпе отыскались и другие наши родственники. В одной из колонн, ушедших раннее, находились два брата бабушки, впоследствии они погибли. В другой – семья папиной сестры, о них до сих пор ничего не известно. И только наша группа — дошла до места назначения, всю дорогу крепко держась за руки. А когда нам, ослабевшим и детям предлагали сесть в телегу, мол, подвезут, я отказывался. И мой дядя Боря, будучи черным от усталости, падая с ног, упорно таскал меня на плечах, не отдавал румынам. Тех, кто соглашался, чтобы их подвезли, в дороге расстреляли. Мы этого вначале не знали, но интуитивно чувствовали, что нельзя отрываться друг от друга, цепляясь в своих — намертво.
Вечером нас пригнали на окраину села Косауцы. На улице стояла поздняя осень, а страшный Косауцкий лес был усеян опавшими листьями. Люди начали жечь костры, чтобы согреться. Но вдруг - команда: всем мужчинам собраться на работу и подметать листья. Конечно – абсолютное издевательство, но надо выполнять приказ: собрать листья. Взяли и папу, и моего дядю, увели в лес. Через час мы услышали выстрелы, и люди с криком бросились искать своих. Я брёл с мамой и бабушкой, перед нами виднелись горки осенних листьев – видимо, их и собрали беженцы. К счастью, из одной горки веток и листьев выбрались наши папа и дядя, услышав наши голоса...
Но не все тогда нашли своих родных. Этот расстрел в лесу – не был какой-то спланированной акцией. Румыны, отличаясь этим от немцев, творили зло не в плановом порядке, а просто «развлекались».
Выживших погнали дальше. Помню снег, который я ел. Было очень холодно и голодно, и от этого, происходящее воспринималось еще болезненнее. Моя бабушка, в прошлом очень богатая женщина, у кого-то украла башлык (румыны называли его «капот»), чтобы меня укрыть. Тогда, в 1941 году, очень рано началась зима.
Следующий этап, пожалуй, самый драматичный и чудесный. Нас пригнали к селу Качкивка, что в Винницкой области. Там мы рухнули без сил. Кто достал сено - подстелил, кто не достал, спал на голой земле, и к утру многие не проснулись, примерзли к земле. Это была еще румынская территория, а дальше – немецкая, расстояние - в три километра. На немецкой - вопрос жизни и смерти решался мгновенно, вышел на улицу – расстрел. А на румынской – все-таки имелось какое-то послабление. Мама рано утром подошла к колючей проволоке. Она стояла там, ибо видела, как крестьяне из окрестных сел приходили с буханками хлеба и с какой-то едой. Местные хотели обменять ее на золотишко, думая, что «богатые» евреи еще кое-что сберегли.
Одной женщине, Марусе, с кирпичом хлеба в руках, которая тоже пришла обменять еду на золотишко, мама приглянулась: «Ты очень похожа на мою дочку, но она - в Баку». А мама смотрит на хлеб: «У меня нечего менять». Тетя Маруся ответила: «Не надо, так отдам!» Ну разве это не волшебство? Да еще во время войны! И тут тетя Маруся предложила: «Ты так похожа на мою дочь! Давай, я тебя спасу!» Мама ответила: «У меня здесь — мать, брат, муж и сын». А тетя Маруся твердит: «Сегодня вас всех расстреляют, а если не расстреляют, помрете от голода! А так – я тебя спасу. Ты молодая, еще дети будут…» - «Не могу их оставить». Тетя Маруся отдала маме хлеб и собралась уходить. Но как только голодные люди завидели у мамы хлеб, тут же набросились и вырвали его. У мамы остался только кусочек, который она успела зажать в руке, лежала на земле и плакала. Тетя Маруся вернулась и обещала что-то придумать.
И она все-таки пришла назад, сообщив, что ее племянник – начальник команды полицаев, которые расстреливают евреев. (Надо отметить, что всю «грязную работу» по охране, убийствам, расстрелам евреев выполняли местные: полицаи и просто добровольцы — националисты). Тётя Маруся уговорила своего родственника, чтобы тот нас выпустил во время своего дежурства. Поздно вечером пригнала телегу, ее племянник уложил туда нашу семью, забросал соломой и вывез. Мы жили в доме тети Маруси целых две недели, она нас кормила. Для нас это была фантастическая еда: хлеб, кукурузная мука, лепешки, иногда яйцо. Деликатесом для меня стали её моченые яблоки и моченый арбуз.
Ранее, приютившая нас женщина трудилась санитаркой в больнице, из всех лекарств у нее осталась камфора, которой она зачем-то колола меня, папу, дядю. Не знаю камфора ли помогла, или тепло ее домашнего очага, но мы выжили. А людей из своей колонны — больше не видели, они были расстреляны в ту ночь, когда мы укрылись у тети Маруси. Конвейер работал беспрерывно, и в село Качкивка прибывали все новые и новые колонны обреченных евреев.
Вскоре, в один из вечеров, к Марусе ворвались полицаи, с криками, что «надо поджечь её дом, ибо в нем прячутся жиды». Она усадила их за стол (мама с папой и братом прятались в подвале, а мы с бабушкой – остались на печи) и стала поить. Когда напились – уложила, затем вызвала из подвала маму, папу и брата, дала нам какую-то одежду, торбу с едой (она не была богатой, дала, что могла: сало, хлеб, луковицы) и сказала: «Идите, иначе, когда они проснутся, убьют не только вас, но и меня…»
И мы пошли. Если бы на нашем месте оказался русский военнопленный, он мог постучать в любую дверь и, приютившая его семья говорила бы при обыске, что это - наш родственник, знакомый, может, и обошлось бы. Но еврею некуда было идти. И мы отправились к «своим», так как слышали, что где-то там, в Ободовке (Тростянецкий район, Винницкая область) имеется еврейское гетто. Не успели пройти и ста метров, заметили фары приближающейся машины, немецкой или румынской, и спрятавшись за угол ближайшего дома, ненадолго притаились. Автомобиль встал неподалеку, а находиться на улице нам было ужасно холодно. Мы постучали в дверь оказавшегося рядом жилища, открыл мужчина по имени Сэмэн. Мама попросила его спасти нас, и он пустил.
Родители находились в другой комнате, а мы – в каса-маре (комнате для гостей), где красовалась большая кровать с никелированными набалдашниками и множеством подушек, что являлось признаком достатка в селе и даже в городах. Дядя Сэмэн принялся стелить для нас постель, а его жена – возражала: «Это белье – для гостей, а тут - вшивые жиды! Устрой их в другое место».
Дядя Сэмэн тогда произнес единственную фразу, которую я, семилетний мальчишка услышал, но на тот момент не понял: «Может, это - их последняя ночь…» И только потом, став взрослым, осознал всю её человечность.
Утром Сэмэн уложил меня, маму и папу в телегу, укрыл сеном (дядя Боря и бабушка остались рядом с возницей – нам казалось, что бабушка мало похожа на еврейку) и погнал лошадей в лес. За десять километров от села Сэмэна, в лесу, было место, куда утром пригоняли евреев на работу из ближайшего гетто. На этой территории евреи работали весь день, а вечером их гнали обратно. Сэмэн привез нас туда, мы слезли, смешались со своими, а вечером, с этой же колонной, вошли в гетто.
По дороге встретили земляка — бельчанина, из этого же гетто. Бараков там не было, а в доме, где раньше пребывала одна еврейская ячейка общества, на двухэтажных нарах теперь набивалось восемь — девять еврейских семей. Мы также пришли в тот дом. Бабушка, увидев там редьку, произнесла: «Они живут страшно богато!»
Дальше нас ожидало почти два с половиной года тяжелейших испытаний – существования в гетто. Как выжили?! Цепь случайностей и, конечно, волшебство, за которое люди его творящие, могли расплатиться жизнью.
В 1946-м году мой отец получил дубликат диплома Ясского университета, который нацисты отобрали у него в 1941 году.
Записала Яна Любарская
