В соцсетях широко обсуждается памфлет-исповедь брацлавского хасида Юваля Даяна, который переживает глубокий духовный кризис и решил оставить общину. Он пишет, что жизнь общины и ее традиции не несут радости. Не оставляя веры в Бога, он «снял с себя все внешние признаки религиозности» и не хочет больше жить слепой верой. Ему видится, что жизнь общины — это ложь, нагроможденная на ложь. Он, парадоксальным образом, благодарен общине, «выплюнувшей с отвращением» его с семьей, поскольку в противном случае «они бы пропали». Он научился за это время не просто следовать тому, что ему внушают, а говорить «не знаю».
Исповедь кажется очень искренней и человечной. И как всегда, вменяемых комментариев на нее не так много. Привычно читать уверенных в себе людей, снисходительно и покровительственным тоном рассуждающих либо об ошибках, слепоте и поверхностности Даяна, не проникнувшего в чудесный мир соблюдения мицвот, либо удивляющихся, что он раньше не вырвался из мира этого «мракобесия».
На самом же деле, духовно-религиозные метания тонкого и впечатлительного человека, которым, безусловно, является Даян — это вещь абсолютно нормальная, отраженная в десятках и сотнях жизненных примеров, десятках и сотнях великих книг. И к чему бы, в конечном итоге, ни пришел Юваль Даян — это его личный выбор, равно уважаемый.
Как и выбор 22-летнего р. Ицхака Нахума Тверского, сына адмора из Шпикова, потомка знаменитой династии Чернобыльских ребе. В 1910 г., накануне своей женитьбы, он сделал почти аналогичное признание в письме идишскому писателю Якову Динезону. Письмо большое, на 27 страницах, написанное на едином дыхании, почти без помарок. Приведем отрывки из него: «Свет хасидизма погас, его слава изгнана, он атрофируется, непрерывно мельчает, идет на убыль день ото дня. И сейчас это не более чем стертая монета, название, лишенное подлинного содержания.
Наши предки не оставили за собой сыновей, подобных им, людей понимания и разума, которые могли влиять и делиться духом с общиной хасидов. Их сыновья были либо теми, кто, являясь великими учителями Торы, благочестивыми, искусными в каббале и хасидизме, оказались слабы, истощены и не цивилизованы на всех своих путях. Они мало знают о мире и людях; у них отсутствует чувство прекрасного; уродство правит всеми их деяниями, их одеждой, речью, движениями. Либо же это обычные люди, безликие и неинтересные, не ставшие знатоками Торы, незнающие и неискусные на путях этого мира…
Прежний тип благочестивого, патриархального еврея предшествующих поколений почти полностью исчез. Остались только одиночки, по несколько в каждом городе, несколько потерянных душ, не оказывающих влияния на ход жизни. Они сидят, каждый в своем углу, и трясут головами в негодовании, обсыпают проклятьями новое поколение, оставившее их позади. На этой засохшей почве хасидизм не может дать плод и постепенно выродился, почти не оставив за собой следа.
Появились новые “хасиды”, для которых хасидизм — не более чем торговая лавка. Еврей, входящий в дом Реббе, приходит не за увещеванием, не познать добродетели, услышать добрые слова, ибо таких хасидов уже больше нет. Они приходят к Реббе как к чудотворцу, прося его продемонстрировать им чудеса, спасти от несчастий, в обмен за деньги, которые ему платят за чудо.
Очевидно, что это самое что ни на есть пещерные люди, чья неотесанность и есть их “хасидизм”. Презренность и хамство, идиотская одежда, дикие движение и привычки — вот все, что осталось. Таково состояние хасидизма в наше время и в наших краях, таковы хасиды, и таков образ дома “Реббе”. И в такое время, в таком доме, мне выпала удача родиться.
Я впитал благочестие с молоком матери, воспитывался на источниках из Торы и хасидизма, и никакой чуждый дух не проникал в мой дом, чтобы, боже сохрани, сдвинуть меня с места. Но достигши зрелости, я стал исполняться иным духом… Я почувствовал, насколько мал и тесен мой мир, как он душит меня, и как я задыхаюсь в нем. Всем своим существом я жаждал иного мира, прекрасного, широкого, в котором мне будет чем дышать. Я ненавидел людей вокруг себя, презирал их образ жизни. Словно какая-то скрытая сила выталкивала меня из этого мира, из болота, в которое я был погружен.
Что двигало мной, что заставляло ненавидеть окружение, жаждать всей душей иного мира? Я сам не знаю, ибо кто знает путь духа? Но одно я знаю точно: у меня тонкая, поэтическая душа. Страждущая душа, которая никогда не может примириться с мрачными, унылыми условиями, но всегда искала и томилась по иной жизни, прекрасной и намного более интересной…
Так я рос и так потерял свой путь, с кипящим адом в душе, но внешне ведя себя так, словно все так, как и должно быть. И я стал тем, кто я есть, плодом своего окружения… Так я живу этой жизнью, темной, мрачной жизнью, без проблеска света, без тени надежды, в кромешной тьме.
Сможет ли Ваша честь, культурный человек, живущий в XX веке, понять, постичь все это? Когда я думаю об этом — а когда я об этом не думаю? — меня охватывает дрожь. Я вхожу в новый период своей жизни, самый важный период — и кого они мне дадут в соратники по жизни, жену, с которой мне суждено провести остаток дней, разделить счастье и печаль, радость и бремя? Я не знаю…
Они далеки от мира и жизни. Голос солнца на его орбите, пронизывающего небеса и возвещающего о том, что время меняется и человек с ним — они не слышат этого голоса. Они заморожены, закаменели, продолжая оставаться на том же уровне, как и их польские предки триста лет назад. И если они и продвинулись в чем-то, сделав шаг вперед от своих предков, то только в том смысле, что нагромоздили новые ограничения на ограничения предков, добавили глупости к их глупостям…
Я знаю, что, прочтя это письмо-исповедь, у Вашей чести возникнет много вопросов, и первым и центральным будет: «Если эта жизнь настолько далека от тебя, если ты так ненавидишь ее, если ты чувствуешь и понимаешь, какая страшная новая жизнь ожидает тебя, если ты понимаешь всю глубину трагедии — так что, какие силы тебя удерживают в этой ничтожной жизни? Обруби одним ударом цепь, удерживающую тебя, вырвись в большой широкий мир, который ты так любишь, которого так ждешь!»…
Перед Вашей честью я обнажу свою душу, объясню очевидную истину: я жертва, жертва на материнском алтаре.
Как бы не было тяжело обрубить нить моей жизни, каким бы я беспомощным не был в этом отношении, ничто не удержало бы меня, ничто не погасило бы огонь в душе, огонь моей страдающей души, и я, конечно, предпринял бы этот шаг. Собрав последние силы, я сбросил бы эти оковы, отверг дом, семью, место рождения, традиции, усвоенные мной с юности, и отправился бы в большой город — учиться, завершать образование, жить другой жизнью. Я спокойно примирился бы с бедностью, печалью, страданиями. Я все принял бы с любовью — только чтобы спасти свою душу. Ничто не помешало бы мне — кроме одной скрытой силы в моей душе, которая сильнее всех вместе, которая удерживает меня со страшной силой и не ослабляет хватки — силы сострадания. Чувство, которое присуще мне в высокой степени, не позволяющее исполнить свой план — это сострадание к любимой матери.
Тьма окружает меня, но лучик светит во тьме… Я надеюсь, ибо какая жизнь без надежды? И из этой надежды я готов сделать первый трудный шаг, жениться в Белзе».
Ицхак Тверский женился на дочери адмора Белза, р. Ицхака Дов Рокеаха, крайне консервативного хасида, страстного оппонента любой модернизации. Может быть, юношеский бунт стих в душе Ицхака; по крайней мере, внешне он был незаметен. В браке он, вроде бы, был вполне счастлив и быстро приспособился к образу жизни в Белзе. Местные хасиды уважали и чтили его за «благородство и чуткость, красивую внешность, чистоту одежды, скромную речь, уважение к другим и гостеприимство». Ицхак Тверский мог стать адмором, хасидским Реббе, но он предпочитал быть «рабби, а не Реббе». Он «играл славную роль хасидского раввина-аристократа, благословляющего Господа во всех делах Его». В начале 1942 г. Ицхак Нахум Тверский и вся его семья были убиты нацистами, вероятно, в концлагере Белжец.
Мы не знаем, что творилось в душе Ицхака Тверского все эти годы. И его ищущая душа осталась его душой. Как и душа Юваля Даяна. Не надо лезть в души людей со своими затертыми клише и зазубренными стандартами.
