Роберт Азарьев живет в Нью-Йорке. С ним я знакома по сайту Juhuro.com, с которого начинала свою журналистскую деятельность в начале 2000-х. К тому же я постоянно читаю его познавательные посты на Фейсбуке и давно мечтала взять у него интервью.

— Уважаемый Роберт, для каждого эмигранта жизнь делится на «до» и «после». «До» — это детство, юность, а «после» — это взросление, зрелость. Расскажите, пожалуйста, о себе.

— Да, Ханна, вы это правильно заметили: «до» и «после», где эмиграция — водораздел, скорее даже, Рубикон, который, переходишь однажды, а обратной дороги нет. Хотя этих самых переходов в моей жизни было несколько. Родился я в 1968 году в обычной советской горско-еврейской семье в Дербенте. Папа, Ефим, работал инженером-строителем, мама, Маргарита, в девичестве Зарбаилова) по специальности медицинский работник, хотя почти никогда не работала, а занималась детьми. Нас в семье трое: я и мои младшие братья Иосиф и Эдгар. Родился я на так называемой, «слободке» Дербента, (улица Красноармейская), около военного городка. Там был родовой дом моего деда Иосифа Азарьева.

Мой отец работал на Домостроительном комбинате (ДСК) инженером и ему выделили квартиру в новостройке, недалеко от каменного карьера. Мне было годика четыре, когда мы поселились в этом микрорайоне и именно здесь и началось мое общение со своими сверстниками и первая настоящая дружба.

— Как мне известно, вы учились в одной из лучших школ Дербента — в 8-й…

— В первый класс я пошел в школу №8. Выходцы из Дербента знают, что это был за маршрут в те далекие годы: путь с окраины города до самого его центра. Проблема была даже не в километрах пути, а в том, что нужно было пересекать железнодорожный переезд. Большую часть времени он был закрыт, потому как по железной ветке Москва-Баку постоянно проезжали поезда, и мы, жители правой части города, часами ждали, когда, наконец-то, поднимется злосчастный шлагбаум и можно попробовать поспеть ну хотя бы ко второму уроку.

Моим первым учителем была Анна Сергеевна Зотова (теперь уже покойная) — русская женщина, заслуженный учитель Дагестана. Все родители пытались «устроить» своих детей в класс к Анне Сергеевне, но, увы, не у всех вышло. В итоге класс оказался элитным, сильным, большинство детей были из очень хороших, успешных семей, соответственно и академический уровень класса был достаточно высоким. Анна Сергеевна была очень требовательным педагогом. Она не прощала глупые ошибки. Помню, как она нас предупредила, что, если кто-то напишет «жи» и «ши» с буквой «ы», получит единицу в журнал. Так и вышло. Единицы лились как из рога изобилия. Учился я легко. Дело в том, что еще до школы мама научила меня читать и считать, поэтому почти весь первый класс для меня был повторением пройденного. Первые три начальных класса я закончил на «отлично». Дальше началась «кабинетная» система и нашему классу снова повезло. Нашим классным руководителем стала Нина Михайловна Воронцова (она ушла из жизни буквально несколько месяцев назад). Тогда мы, ученики 4 «А» класса, мало что понимали, но сегодня, оглядываясь назад, точно знаем, что эта была, наверное, самая большая удача — иметь такого учителя как она. Мы её считали нашей второй мамой, нашей совестью, нашим «всевидящим оком», нашим индикатором успехов.

Нина Михайловна привила нам привычку к чтению, научила любить литературу, разбираться в ней. Каждому ученику, которого она вызывала к доске, она задавала один и тот же вопрос: «Что читаешь?» И горе ему, если ответом было: «Ничего». Она была очень справедливым человеком, честным, порядочным. Я не помню ни одного случая, что бы кто-либо из моих одноклассников был обижен на нее за несправедливо поставленную оценку или беспричинный выговор. Поэтому русский язык и литература уже тогда стали моими любимыми предметами. К сожалению, не все учителя в нашей школе держали столь высокую планку. Известно, что любовь или антипатия к школьным дисциплинам у детей лежит через чувства, которые вызывает учитель. Я был умненьким мальчиком, хватким и довольно пытливым и все у меня было хорошо, пока преподавателем математики не стала некая особа (по понятным причинам не буду называть ее имя). Она была полной противоположностью Нины Михайловны и ставила несправедливые отметки, придиралась, у нее были любимчики. Она могла за тот же самый ответ поставить разные оценки, смотря у кого какой «крутости» папа или мама. Короче, была таким педагогом, которого к детям нельзя подпускать даже на пушечный выстрел. Я не любил «математичку» и, естественно, все дисциплины, которые она вела. Интересно, что спустя годы, когда мы собираемся на встречах одноклассников, то всегда говорим самые добрые и теплые слова о Нине Михайловне и всегда с негативом вспоминаем преподавателя математики. Я уверен, что она на корню загубила многие математические таланты в неокрепших детских головках.

— Я немного знакома с вашей семьей, ваш отец был известным в городе человеком, он относился к тем советским патриотам и коммунистам, которые верили в идеи социализма.

— Мы никогда дома не говорили о светлых идеях социализма, но после окончания 6-го класса моего отца, как коммуниста и профессионального инженера, направили на работу на «народную стройку» в Сарпинскую низменность, что находится в Калмыцкой АССР, где он возглавил строительную организацию. В 7-й класс я уже ходил в новую школу, где в основном учились дети коллег моего отца. Это была такая же «народная стройка», как, скажем, БАМ или Комсомольск-на-Амуре, только в несколько более «цивильном» виде. Туда стекались люди за длинным рублем, за возможностью получить квартиру, купить машину или просто идеалисты, верящие в светлое коммунистическое будущее. Но, к сожалению, в нашей школе месяцами не было преподавателя по тому или иному предмету. Я чувствовал, что мой образовательный уровень стремительно деградирует. В поселке, где мы жили, не было дорог. И если летом была пыль, а зимой все замерзало, то весной и осенью была такая распутица, что можно было провалиться по пояс в лужу. Как правило, до школы мы, школьники, шли в резиновых сапогах, которые палочкой чистили и мыли в корыте, а потом уже меняли на сменную обувь, в которой ходили по школе. Меня, городского человека, это удручало, и я часто с ностальгией вспоминал Дербент и своей родной класс. Самым мучительным было то, что ребята из моего класса большей частью были совершенно другого формата. 13-летние школьники все поголовно курили, никто никогда ничего не читал и даже толком не учился. Многие состояли на учете в детской комнате милиции. Дружить было не с кем. Говорить не о чем, разве что о мотоциклах и о тракторах. Я чуть ли не каждый день спорил с родителями и просил их отправить меня обратно в Дербент. Там, в Калмыкии, я окончил 7-й класс и половину 8-го и тогда мои родители приняли решение вернуть меня в Дербент. Возвращение в свой родной класс, к своей любимой учительнице Нине Михайловне было для меня самым радостным событием. Родители вернулись в Калмыкию, а я поселился у своего дяди Яши, младшего брата отца, который был моим самым большим другом и наставником. Он много читал, знал обо всем на свете, и для меня самым любимым времяпровождением было гулять с ним по родному городу, разговаривать, спорить, ходить на рыбалку.

— Ваша семья иммигрировала в США из Таджикистана. Значит, старшие классы вам пришлось доучиваться и поступать в вуз уже вдали от родного города…

— В Дербенте я окончил 8-й класс и летом, перед началом учебного года, наша семья переехала в столицу Таджикистана Душанбе. Там я поступил в 9-й класс 22-й школы. Уже тогда, в старших классах школы, понял, что по призванию являюсь гуманитарием. На уроках математики (спасибо математичке) мне было скучно и муторно, зато на уроках литературы я будто просыпался, становилось интересно. Чтение было моим любимым занятием. После школы я решил поступать на юридический факультет Таджикского университета. Конкурс был сумасшедший — 25 человек на место. Мне бы подойти трезво к данному факту, но юношеский максимализм и уверенность в своих знаниях сыграли со мной шутку. Я сдал 4 экзамена и, в общем, набрал 14 баллов, а нужно было 15, и не прошел. Для меня это было трагедией. Я шел домой опустошенный. Моя соседка, Оля, закончившая школу годом ранее, училась в Политехническом институте, увидела, в каком состоянии я находился, спросила: в чем дело? Я рассказал. Ну и говорит, что у них в Политехе недобор и будет второй тур приема абитуриентов. Она предложила свою помощь в подготовке к экзаменам, гоняя меня в течение 2-х недель по математике и физике. В общем, через три недели я стал студентом Политехнического института, факультета ПГС (Промышленное и гражданское строительство). И пошло-поехало: высшая математика, физика, химия, черчение, начертательная геометрия и прочее, в общем, все то, от чего я откровенно зевал на школьных уроках. Целый год я старался изо всех сил, учил, зубрил денно и нощно, но все шло со скрипом, без удовольствия. Это был 1985 год. Война в Афганистане была в самом разгаре. К тому времени Министерство обороны СССР объявило, что Стране Советов не хватает солдат и даже те, которые учатся в вузах, должны исполнить свой священный долг по защите «Социалистического Отечества». Короче, мне только исполнилось 18 лет, я закончил 1-й курс института и меня забрали в армию, на Дальний Восток в город Хабаровск.

— Роберт, вы, бесспорно, гуманитарий, скажите, а когда у вас начались первые «пробы пера»?

- Находясь в «славных рядах Вооруженных Сил СССР», я напечатал свою первую публикацию в окружной газете, потом еще, затем в гражданских газетах и мне это понравилось. Вскоре поступил на курсы военных корреспондентов и начал постоянно публиковать свои очерки об армейской жизни в газете «Суворовский натиск». К концу службы у меня было направление на журфак из газеты, с которой я сотрудничал, и еще корочки об успешном завершении курсов военных корреспондентов. Приехав домой, забрал документы из Политеха, и поступил на филологический факультет ТГУ. Это было самым интересным временем в моей жизни: веселым и беззаботным и в то же самое время плодотворным и творческим. Я публиковался в разных газетах столицы Таджикистана, учился на все пятерки, получал высокую стипендию. Еще я учил таджикский язык, мне он очень нравился. Мечтал прочитать в оригинале Рубаи Омара Хайяма. Вскоре я познакомился с преподавателем восточной филологии Альбертом Хромовым (легендарная личность), который пригласил меня посещать его лекции. Слушать его было до ужаса интересно, он говорил на очень богатом, насыщенном таджикском языке. Я подумывал о получении второго образования в сфере восточной филологии (шаркшиноси — так называется по-таджикски). К сожалению, гражданская война в Таджикистане перечеркнула мои планы. Бои между противоборствующими кланами шли прямо в городе. Было много убитых и раненых. Мы уехали в Дербент. Это был 1992 год.

— Мы, рожденные в СССР, после развала империи стали тянуться к родным истокам. В те времена восстанавливались синагоги, отмечались еврейские праздники и многие стали учили иврит, готовясь к отъезду. Вас это коснулось?

— Естественно, по приезде в Дербент я пришел в гости к своему дяде Яше, который дал мне почитать книгу американского писателя Леона Юриса «Эксодус». За этой книгой стояла очередь страждущих её прочесть, поэтому он мне ее дал всего лишь на два дня. Я читал ее день и ночь, и после ее прочтения со мной произошла метаморфоза: стал сионистом. Очень хотел уехать в Израиль, но на семейном совете было решено подать документы на иммиграцию в США. Моя тетя к тому времени уже лет 18 жила в Нью-Йорке, и она решилась помочь с подачей документов. К тому времени, пока в Душанбе шла война, я поступил на учебу в московскую ешиву «Мекор Хаим», где впервые на иврите начал читать Тору. К началу 1993 года в Душанбе наступило затишье, мы вернулись домой. Вскоре я защитил дипломную работу, получив при этом красный диплом, а еще через несколько месяцев нас вызвали в посольство США, где нам дали статус беженцев и легальное разрешение на въезд в страну. Вот здесь и заканчивается мое «до». В октябре 1993 года самолет компании «Дельта» приземлился в аэропорту им. Кеннеди и вот с этого момента началось мое «после».

— Интересно, что стояло за этим «после»: разочарование или наоборот?

— Эмиграция – дело очень сложное. Как и все иммигранты, я первое время перебивался различными подработками, потом поступил в Бруклинский колледж по специальности «компьютерное программирование». Через 2,5 года окончил его и начал свою трудовую деятельность в таких компаниях, как IBM, Roche. Говоря откровенно, мне не очень нравилось программировать, да и пошел я учиться на эту специальность только потому, что это был самый короткий и быстрый путь встать на ноги. И теперь, когда у меня был стабильный доход, я стал думать, что делать дальше. Еще в Душанбе мы всем студенческим коллективом обсуждали интервью с известным писателем Василием Аксеновым, опубликованное в газете «Известия». Аксенов тогда жил и работал в Нью-Йорке, преподавал в Колумбийском университете. И уже тогда я себе сказал, что если когда-либо окажусь в США, то обязательно поступлю в этот знаменитый университет. Вот я и подал документы на магистерскую программу в SIPA (Scholl of International and Public Affairs) — Школу международных и публичных отношений. Поступить туда было сложно, нужно было сдать очень тяжелый экзамен, написать несколько эссе. Но в итоге я в 1999 году стал студентом Колумбийского университета и через два года получил диплом магистра международных финансов и бизнеса. Из программистов я переквалифицировался в финансовые аналитики, работал в таких компаниях, как AIG и MorganStanley. Кроме того, я начал преподавать компьютерные дисциплины и иногда математику (знала бы об этом бесталанная учительница математики в дербентской школе) в различных вузах и колледжах Нью-Йорка.

— Расскажите, пожалуйста, о том, как организовывалась горско-еврейская культурная жизнь в этом городе…

— В начале 2000-х гг. в Нью-Йорке сложился костях горско-еврейских активистов: Светлана Данилова, Яков Абрамов, Рашбиль Шамаев, Люба Юсупова, Вадим Алхасов, Виктор Абаев, Шемтов Рахамимов, Ноберт Евдаев и др., которые пытались организовать культурную жизнь нашей общины. Мы проводили научные конференции, встречи с молодежью, общинные вечера, через некоторое время начали выпускать ежемесячную общинную газету «Новый Рубеж». Я начал вести свою авторскую передачу на нью-йоркском радио. Кроме того, мы с моим другом Вадимом Алхасовым создали горско-еврейский сайт www.juhuro.com, который в течение долгого времени был новостным и просто развлекательным порталом горских евреев. Как раз тогда и прошел Первый съезд русскоязычного еврейства, где я был делегатом, а затем, светлой памяти Заур Гилалов, организовал в Израиле Первый съезд Конгресса горских евреев, куда я тоже был делегирован.

С тех пор горско-еврейская жизнь забила в Нью-Йорке ключом. Поначалу община приобрела небольшое здание для синагоги, сделали ремонт. Со временем Люба Юсупова организовала курсы по кавказским танцам для детей, чуть позже Алена Бадалова открыла центр для детей, где они могли рисовать, танцевать, заниматься творчеством. Еще через некоторое время Виктор Абаев основал культурный центр «Товуши», где дети также могли учиться народным танцам, а Светлана Данилова выпускала журнал с таким же названием. Молодой раввин Ифраим Ильягуев основал центр для горских евреев в сефардской синагоге на авеню ЭС, где каждую среду проходят лекции по Торе, Галахе, приглашаются интересные лекторы, раввины. Так что горско-еврейская община Нью-Йорка довольно активна. Учитывая, что самые большие волны иммиграции в Нью-Йорк пришлись на середину 90-х, считаю, что за 20 лет добиться такого малочисленной (10-12 тыс. человек) общине — большое достижение.

— Я всегда с удовольствием читаю ваши жизненные зарисовки на вашей страничке в Фейсбуке, и хочу выразить вам благодарности за то, что благодаря таким как вы, мы, читатели, узнаем, как живут наши соплеменники в Америке. Скажите, пожалуйста: как зарождалась периодика горских евреев в Нью-Йорке?

— На заре моей иммиграционной жизни (в 1994 году) я познакомился с лидером бухарско-еврейской общины Рафаэлем Некталовым, который тогда тоже недавно переехал в Нью-Йорк из Самарканда. Он тогда был главным редактором бухарско-еврейской газеты «Мост» и предложил мне сделать вкладыш в его газету, который будет началом для горско-еврейской самостоятельной газеты. Мы с Шемтовом Рахамимовым сделали несколько номеров и на этом дело заглохло. Потом я публиковался в различных печатных изданиях русскоязычной прессы. А когда мы начали выпускать свою газету «Новый Рубеж», некоторое время был заместителем главного редактора. Сегодня, с появлением Фейсбука, я стал чувствовать себя совершенно свободным. У меня нет своего блога, нет никаких обязательств, планов, сроков. Я не получаю денег за свои публикации. Когда я хочу выразить по поводу чего-либо свои мысли, я это делаю. Считаю, что это совершенная степень творческой свободы.

— Что вы думаете о будущем горских евреев как субэтноса в целом, о языке, культуре?

— Говоря откровенно, именно это и занимает меня в последнее время. Я часто думаю об этом, оглядываюсь на своих детей, на детей своих родственников и друзей. Как это ни прискорбно, но горско-еврейский язык постепенно умирает. Он перестал быть инструментом коммуникации, его место заняли русский, английский, иврит. Язык — это живой организм. Он зарождается, когда в этом есть необходимость и умирает, когда нужды в нем нет. Но перед тем как окончательно исчезнуть, язык впадает в «спячку», когда уже нет развития, выискивания новых форм выражения мысли, слов. Практически перестают публиковаться произведения на данном языке вследствие того, что читающей аудитории становится все меньше и меньше. То есть происходит именно то, что мы сегодня видим. Молодежь большей частью не знает языка. Среднее поколение может сказать шутку-две — и все на этом. Так что, к моему глубокому сожалению, наш джуури обречен. Кстати сказать, это не только наша проблема. Такая же ситуация с языком идиш, с бухарско-еврейским. 

Далее, если говорить о культуре в целом, то, учитывая, что краеугольным камнем любой культуры является язык, то и о самобытности культуры говорить не приходится. А вообще, если откинуть всю эту никому ненужную патетику, то о какой-такой горско-еврейской культуре идет речь? Понимаю, что, говоря все это, я наживаю себе врагов, но как говорили древние греки: «Сократ мне друг, но истина дороже». Культура — это проявление человеческой творческой мысли в поэзии, прозе, музыке, философии и пр. Убейте меня, но я не знаю больших, с мировыми именами писателей, поэтов, композиторов, философов и пр. — горских евреев. Ашкеназских писателей, писавших на идиш, русском, английском, среди которых много нобелевских лауреатов, знаю, а вот горских евреев — не очень.

Культура горских евреев очень скудна. К сожалению, она не развилась до такой степени, чтобы о ней можно было заявить во весь голос. По большому счету, то, что мы называем горско-еврейской культурой, — это калькирование всего того, что окружало нас, когда мы жили на Кавказе. Музыка азербайджанская, менталитет кавказский, танцы, еда, традиции, обычаи — все в том же самом кавказском ключе. А все это «кавказское» продолжает оставаться примитивным, малоразвитым и затхлым. Для меня основой целостной личности является образованность, стремление к знаниям, начитанность, умение мыслить аналитически. Так сложилось, что мы, горские евреи, родились в той части света и жили среди тех народов, которые мало что дали человечеству в интеллектуальном плане. И как следствие, мы, жившие бок о бок, с этими народами, уподобились им, в то время, когда наши европейские соплеменники жили по соседству с самыми интеллектуально развитыми народами: немцами, французами, англичанами, русскими и пр., и отсюда их интеллектуальная развитость, потому как среда имеет большое влияние на развитие личности. Поэтому, по моему глубокому убеждению, наш горско-еврейский взгляд должен быть направлен в сторону Израиля, Европы и Америки. Мы должны без оглядки бежать из Азии в Европу, как можно скорее стать европейскими горскими евреями, чтобы наши дети, воспитанные «по-европейски», смогли в конце концов пополнить сокровищницу человеческих свершений какими-то новыми шедеврами литературы, философии, музыки и пр., чтобы имена наших ученых и писателей наконец-то появились в списке лауреатов Нобелевской и других премий. Вот таков мой взгляд на настоящее и будущее горско-еврейского субэтноса.