Мы переживаем опасные дни для Израиля и евреев во всем мире. Раввины прошлого — Маймонид и другие — называли такие времена «эйс цара ле-Яаков» («время бед для Яакова»), то есть период страданий и особой опасности для «Якова» — евреев. В такие времена обязательны особые молитвы.
С этой целью раввины в Израиле и диаспоре поощряют общинные молитвы в форме псалмов после ежедневных молитв, и почти все ортодоксальные общины следуют их указанию. Эти молитвы произносятся чутко, хотя и несколько шаблонно, а некоторые, возможно, и вяло. Люди напуганы, эмоциональны, глубоко расстроены, многие из них глубоко верующие. Но в тех общинах, где мне довелось побывать, при произнесении этих слов возникает ощущение фатализма, как бы говорящего: неужели мы действительно сможем заставить Бога прислушаться к нам? Поскольку я сам верующий, я задаюсь вопросом, чего может не хватать.
Когда я был маленьким мальчиком, я молился в штибле, расположенном недалеко от дома моих родителей в Кью-Гарденс Хиллз, Квинс. Это был скромный шул, созданный людьми, пережившими Холокост, большинство из которых были выходцами из Венгрии. Раввином был выживший в Освенциме Аврохом Шолом Йешайя Визель. Он был кузеном всемирно известного писателя Эли Визеля, также пережившего Освенцим.
Хотя значительная часть общины пережила Освенцим, ее члены были на десятки лет моложе раввина: в конце войны им было около 20 лет, а раввину — 40. Есть старая даосская поговорка: «дерево в бурю ломается, а тростник — лишь гнется». Оставшиеся в живых молодые люди заново строили свою жизнь, женились, много работали и добились процветания, но раввин так и остался морально подавленным на всю жизнь. В каком-то смысле он никогда не покидал Венгрию. На нем была одежда другого века: штраймл, бекеше, синий шелковый кафтан. Он широко улыбался и не говорил по-английски — только на венгерском, идише и ашкеназском иврите, на котором он общался с американской молодежью.
После войны он женился, но детей не имел. В 1980 г. его жена, красивая уроженка Венгрии, всегда в элегантном светлом шейтле (парике), перенесла инсульт, и он медленно погрузился в безумие. Это было не повседневное безумие, а конгениальное, молитвенное, благочестивое, может быть, даже святое безумие.
Независимо от повода, он начинал с милостей и любезностей на старомодном идише, а через несколько минут, словно по команде, растворялся в горячих слезах, полностью закрывая лицо талисом, и снова и снова повторял припев «зекс миллион кедошим», но тут всех ждал сюрприз: нетипично для венгерского еврея-хасида, имеющего сильную связь с сатмарским хасидизмом (известным своим воинствующим антисионизмом), он восхвалял достоинства еврейского государства, его солдат и граждан, называя их «кедошим» — святыми. Он не просто любил израильтян, он был ярым сионистом, который любил даже государство Израиль со всеми его недостатками в области религии и морали.
Настолько, что по первому зову, среди ночи, у него возникало «желание», и он (дело было, напомню, в доинтернетную эпоху) звонил в туристическое агентство (в котором я работал летом) и просил забронировать ему билет на ближайший самолет в Израиль.
В те времена, чтобы заказать билет в турагентстве, требовался номер паспорта, а раввин Визель был уругвайцем. Карлос Визель — так звали его по паспорту, и это было самое последнее прозвище, которое можно было предположить у человека, выглядевшего в точности как хасидский ребе. Он был раввином в Монтевидео в 1950-х годах, после войны, до приезда в Квинс. Утром, после того как раввин улетал в Израиль, люди приходили в шул и спрашивали: «Где ребе?». Часто я был единственным, кто знал, что он улетел посреди ночи на самолете Air France или KLM, или любой другой авиакомпании, которая в те дни доставляла его в Иерусалим, где он молился с большой интенсивностью.
Он был одновременно и диковинкой, и позором. Почему он так поступал? Разрыдаться, улететь посреди ночи. По любому поводу — бар-мицва, брис, свадьба, похороны — он разражался тяжелыми рыданиями по поводу шести миллионов, а затем переходил на государство Израиль, выражая свою веру в божественную руку Бога. Гилуй Элиягу а-Нави — объявлял он: он видел откровение и явление пророка Элиягу на улицах Иерусалима.
Даже некоторые из переживших Холокост высмеивали его мистицизм и набожность. Хотя казалось, что он разваливается на части, он был тверд как сталь. Он громко молился. Особенно после того, как заболела его жена, он громко кричал: «Владыка Вселенной, пошли полное исцеление больным из твоего народа». Но один из прихожан, врач, тоже переживший гитлеровский Холокост, сказал нам, что его жена не исцеляется. Ей не становилось лучше, сколько бы он или кто-то другой ни молился. Она была парализована из-за повреждения мозга в результате инсульта.
И все же, как будто вопреки этим словам, раввин молился с еще большим отчаянием. Он требовал от Бога чуда для своей жены, часто стуча кулаком по кафедре. Мое поколение сидело с открытыми молитвенниками, но мы тоже списали его. Ров «продолжал», а мы интересовались результатами бейсбольных матчей. В перерывах между службами мы спускались в подвал раввина и играли в игру, которую мы называли «футбол бутылочными крышками». Мы «знали», что Бог не совершит чуда для ребецн — так зачем же молиться? Но, возможно, по молодости лет мы вообще не понимали ни безумия, ни молитвы.
Повзрослев и став психотерапевтом, я понял, что безумие — это не всегда проклятие, не всегда болезнь, и не всегда страдающего им следует списывать со счетов. Более того, оно может быть желанным. Мой отец, например, был охвачен безумием религии. За безумие вообще я не приношу извинений, но я стал жертвой именно его безумия. Я каждый день с удовольствием плаваю в океане Талмуда, что было бы невозможно, если бы не его одержимость Словом Божьим. В своем безумии мой отец завещал мне целую империю знаний.
Для кого-то безумие, его интенсивность и всеохватность — лишь проклятие, но многие представители моего направления психоанализа, например, Майкл Эйген, утверждают, что в некоторых людях безумие может открывать измерение огромной значимости. Задача хорошего терапевта или даже хорошего коллектива — помочь человеку превратить свое безумие в нечто иное — возможно, в путешествие к самому себе или в озарение идеи для других, а может быть, в молитву.
Романтик во мне иногда видит в безумии привилегированный способ постижения. В каком-то смысле (но только в каком-то) безумием можно дорожить. Раввина отличала тотальность его молитв и его почти слепая любовь к народу Израиля. Она была интенсивной и всепоглощающей, как романтическая любовь.
В безумии ясность мыслей сочетается с тарабарщиной. В любви и войне есть опасность для рациональности. Возможна ли рациональная война, рациональная любовь?
Мифические герои часто проходят через раны, уродство, осквернение и ужасную смерть как часть большого процесса обращения. Раввин Визель спроецировал свою личность на государство Израиль. Он видел в Израиле проекцию себя: нечто, что должно пройти через очищение пытками и наказаниями, через свои слабости, раны, травмы и страдания, через чудеса и конечную силу.
Тогда это казалось мне странным, но сейчас я впервые вижу в этом определенный смысл.
Сидя в синагоге после начала войны против еврейского народа, многие испытывают шок. Это совершенно новый мир. Старые иллюзии разбиты. Наше поколение впервые испытало горячую, жаркую ненависть. У нас еще есть друзья, но мы уже не можем снисходительно относиться к нашим врагам и к той ненависти, которую они вызывают. Мы вынуждены встретиться с ними во всей их ужасности, там, в Израиле, и здесь, в США.
Раньше я думал, что молитва — это форма безумия. Это одна из самых иррациональных вещей, которые мы делаем. Почему раввин должен молиться, чтобы его жена выздоровела? Это было бесполезно. И все же теперь я вижу, что молитва старого раввина была, возможно, молитвой о безумии: «Моя жена не выздоровеет, но пусть я буду сумасшедшим, чтобы я мог молиться. Возможно, раввин говорил: давайте молиться о безумии — безумии, которое поможет нам найти свой путь как народу, сломленному, но все же, как некоторые считают, пользующемуся дикой, совершенно иррациональной Божьей благодатью.
Tablet, перевод Якова Скворцова
