Что такое еврейская литература? Этот вопрос поднимался уже много раз, и на него давались ответы разной степени обоснованности.
Еще в 1903 году некий С. Леви попытался доказать, что термин «еврейская литература» сам по себе неуместен. Указав на некоторые проблемы (как он их видел) с определением «английской» литературы, Леви заявил, что «язык, на котором осуществляется творчество, является единственным и важнейшим критерием в любом определении национальной принадлежности литературы». Таким образом, заключил он, имеет смысл говорить о «ивритской литературе», но не о «еврейской [jewish] литературе».
Рецензенты отнеслись к рассуждениям Леви неоднозначно. В. Бахер возразил, что даже некоторые части Библии были написаны на арамейском, а не на иврите. А. Вольф добавил:
«Когда, кроме того, г-н Леви расширяет значение термина "ивритская литература", чтобы включить в него литературу на идише, он совершенно не последователен. Становится ли идиш ивритом, даже если печатается ивритскими буквами? Становится ли немецкая литература латинской, если она напечатана латинскими буквами? А ведь латинских слов в немецком, английском и т.д., вероятно, не меньше, чем ивритских слов в идише».
В целом, кажется, что пристрастие Леви к четким, ясным определениям привело его к необоснованному отказу от понятия «еврейская литература» как слишком расплывчатого. Как рассуждает Вольф, нет ничего плохого в том, чтобы говорить о «еврейской литературе» в одном контексте и о «литературе на иврите» в другом; оба понятия имеют право на жизнь.
Тем не менее, точка зрения Леви понятна. Многие интеллектуалы пытались найти какие-либо объединяющие темы в огромной вселенной еврейской литературы. Возникает вопрос, есть ли у еврейской литературы какая-то особая душа.
В последние годы некоторые авторы утверждают, что главной отличительной чертой еврейской литературы является то, что она написана с позиции стороннего наблюдателя. В ней есть элемент «отчуждения»; она описывает социальные условия с точки зрения того, кто не вписывается в них. Это, конечно, объясняет, почему многие советские евреи проявляли такую любовь к научной фантастике, как утверждают Элана Гомель и Хана Вирт-Нешер. Однако евреи в Израиле не являются аутсайдерами в той же мере, в какой они были в СССР. Гомель и Вирт-Нешер рассматривают это различие, отмечая, что израильтяне не советского происхождения действительно не питают особой любви к научной фантастике. И все же, говорят они, евреи Израиля ошибаются, не считая себя аутсайдерами. По их мнению, «укорененность» — еще одно заблуждение, фантом очередной еврейской утопии. Внутри Израиля мы можем быть «не другими», но сам Израиль не является «таким же, как все».
Это в какой-то степени убедительно, но только в какой-то. Даже если это правда, может наступить время, когда это перестанет быть правдой. И что тогда будет отличать еврейскую литературу от других традиций? Элемент «отчуждения» по сути своей негативен и косвенен; он проистекает из того, что человек не похож на свое окружение. Он опасно близок к умонастроению, которое Алан Миттлман критиковал у евреев-мультикультуралистов: «Левые евреи-мультикультуралисты хотели бы связать еврея с каждым маргинальным и бесправным "другим" ценой того, чтобы не осталось ничего, кроме какой-то неуловимой "инаковости"».
Итак, давайте определим некоторые положительные черты еврейской литературы. Несмотря на то, что Илан Ставанс относится к тем, кто в основном подчеркивает взгляд со стороны, он все же выделяет одну такую положительную черту. Ставанс пишет, что мирская еврейская литература «озабочена не божественным откровением, как Тора и Талмуд, а грубым проявлением человеческих слабостей». В этом есть большая доля правды, поскольку человеческие слабости действительно являются одной из главных тем еврейской художественной литературы. Яркий пример — роман Питера Бигла «Последний единорог». Было бы преуменьшением сказать, что его главная тема — смертность; книга навязчиво фокусируется на старении, на смерти и ее неизбежности, на телесном разложении, на страхе смерти, на временности, на забвении. Хорошо, что Бигл пишет мастерски, иначе такое депрессивное произведение никогда бы не завоевало популярности. Рассмотрим типичный отрывок:
«Единорог сказал: "Я остаюсь самим собой. Это тело умирает. Я чувствую, как оно гниет вокруг меня. Как может быть реальным то, что умирает? Как может быть по-настоящему прекрасным?" Молли Грю снова накинула на плечи плащ мага, но не из скромности и не для приличия, а из странной жалости, как будто для того, чтобы не видеть себя».
Есть даже что-то комичное в том, что книга сосредоточена на смертности в свете биографии ее автора. Книга «Последний единорог» была опубликована в 1968 году, всего через четырнадцать лет после выхода «Властелина колец». И все же, пятьдесят шесть лет спустя, Питер Бигл все еще жив. Согласно Википедии, ему сейчас восемьдесят пять лет. Но если бы вы только читали этот роман, то могли бы предположить, что ему было около восьмидесяти пяти, когда он его написал.
С этим связан следующий момент. По сравнению с христианством, еврейская религиозная традиция исторически проявляла меньшую склонность принижать значение физического существования человека в пользу чисто духовного. Параллельно с этим еврейская литература, как правило, предпочитает изображать своих персонажей ущербными в биологическом смысле существами.
Исаак Башевис Зингер, судя по тому, что я читал из его произведений, перебарщивает с этим до абсурда. Его рассказы часто оказываются отвратительно плотскими, иногда до степени телесного ужаса, а персонажи выглядят скорее хаотичными мешками с химикатами, чем существами, наделенными разумом. С другой стороны, Исаак Бабель, с его вдохновленным Мопассаном цинизмом и фокусом на описании без каких-либо ценностей, фокусируется на телесном ровно настолько, чтобы добавить яркости своим сценам и подчеркнуть природу людей как несовершенных биологических организмов. К счастью, он не так циничен и уныл, как его французская модель. Если работы Мопассана пропитаны шопенгауэрианским пессимизмом, то взгляды Бабеля более солнечны. В конце концов, его персонажи обладают достаточной рациональностью и порядочностью, чтобы уравновесить свои недостатки, предубеждения и мелкий эгоизм. (Даже его знаменитый бандит Беня Крик предстает в образе благородного разбойника). Конечно, недостаткам уделяется больше внимания, чем достоинствам, но Бабель использует это отчасти для комедийного эффекта.
Третья часть фэнтези-серии «Сверкающие мечи!» представляет собой особенно печальный пример чрезмерно плотского писания еврейского автора в стиле Исаака Башевиса Зингера. Сексуальная распущенность бабников — довольно распространенный фэнтезийный прием, но в этой серии интересно наблюдать за тем, как по-разному используют его авторы. В романе Фрица Лейбера «Морозный монстр» она подчеркивает мужественность и мачизм главного героя. В романе Л. Спрэга де Кампа «Два ярда дракона» он используется для достижения комедийного эффекта. Но в романе Авраама Дэвидсона «Караван в Иллиэль» его цель, похоже, — повергнуть читателя в уныние. Малопривлекательная продавщица фруктов ради разнообразия продает себя главному герою, и весь этот опыт кажется скорее отчаянным бегством от реальности, нежели чем-то приятным. Конечно, можно предположить, что именно так и было бы в реальной жизни. Но зачем это писать?
(Дэвидсон также слишком подчеркивает человеческую слабость. История вовсе не направляется главным героем, с ним просто происходят события.)
Вывод, полагаю, таков: изображение человеческих персонажей как глубоко органичных существ имеет свои преимущества, когда это делает такой мастер своего дела, как Исаак Бабель, но не стоит переусердствовать. Если это не дополняется признанием рациональной, моральной стороны человеческой природы, то в итоге искажает реальность сильнее, чем если бы мы пренебрегли биологической природой человека. В крайнем случае это приводит к деградации человечества.
Помимо готовности говорить о людях в органических терминах, еврейская литература часто имеет дело с мирскими ситуациями, с обыденными элементами из жизни реальных людей. Непримечательное наделяется достоинством литературной обработки. За пределами литературы это сделал художник-еврей Макс Либерман со своим табло «Женщины, ощипывающие гусей», а также другими картинами с прозаическими, сельскими сюжетами, которые «поначалу были осмеяны». Не помню точно, кто (возможно, Макс Вебер), но кто-то отметил, что отличительной чертой иудаизма является возвышение простых, повседневных действий до религиозного значения. Это, как мне кажется, нашло отражение в еврейском искусстве.
Я считаю, что отличительные черты еврейской литературы можно понять, изучив, как она реагирует на трудности. Один из способов — смаковать переживания, с которыми сталкиваешься мгновение за мгновением, извлекая из них интеллектуальную, духовную или художественную ценность. В своем очерке «Одесса» Бабель отвечает на мнение, что Одесса — такой же город, как и все остальные:
«Так-то так, и пристрастен я, действительно, и может быть, намеренно, но, parole d'honneur [честное слово], в нем что-то есть. И это что-то подслушает настоящий человек и скажет, что жизнь печальна, однообразна — все это верно, — но все же, quand meme et malgre tout [тем не менее и несмотря ни на что] необыкновенно, необыкновенно интересна».
Еще одно средство - юмор. Например, смех над страшными ситуациями — постоянная тема в поэзии Игоря Губермана. Фактически почти все темы, обсуждаемые в этом эссе, занимают видное место в его творчестве. Губерман также является примером другого еврейского ответа на трагедию, который заключается в том, чтобы найти какую-то цель, пусть даже незначительную, в страдании. Эта цель часто бывает межличностной. Согласно Электронной еврейской энциклопедии, Губерман был заключен в тюрьму на пять лет по сфабрикованному обвинению. В одном из стихотворений он описывает свой выход из камеры. Неясно, освобождают ли его или просто переводят. В любом случае, прощальные слова его сокамерника запомнились:
«Послушай, – сказал мне, – сидел ты не даром, не так одиноко мне было сидеть».
Как я уже отмечал в другом месте, в еврейской традиции не принято пытаться минимизировать эмоции, как это делают стоики.
Таковы некоторые типичные черты еврейской литературы. Сами по себе они не хороши и не плохи. Это зависит от их исполнения. Правда, я не очень подробно обосновал свои утверждения. Для этого мне пришлось бы привести еще много примеров тех качеств, которые я здесь описал. Приведенные мною примеры были скорее иллюстрацией, чем обоснованием. Я описал свои субъективные впечатления о том, какие черты обычно встречаются в еврейской художественной литературе. Вы либо соглашаетесь, либо нет.
Times of Israel, перевод Ильи Амигуда
