В гостях у STMEGI TV актер, режиссер, телеведущий и композитор. И все это в одном лице.

А.: Сергей, кто вы прежде всего — актер, телеведущий или композитор? 

С.Ш.: Композитор. Во-первых, у меня всего один диплом — Московской консерватории. Актерской профессии я обучался сам в качестве вольного слушателя, но диплома актерского у меня нет. Но всякий раз, когда я делаю что‑то как актер или режиссер, и даже монтажер, я все равно думаю как музыкант. Я расставляю акценты, имею в виду какой‑то темпоритм, тональность и т.п. То есть я мыслю категориями музыкантскими. 

К.: Мы с братом недавно просмотрели несколько итальянских сериалов и заметили, что музыку они используют только тогда, когда нужно подчеркнуть что‑то очень важное.

С.Ш.: Ну не они это придумали. Вы вспомните фильм «Живые и мертвые», где вообще музыки нет. Я считаю, что гениальное решение режиссерское—отказаться от музыки. Она доносится разве что из репродукторов. Вот этой музыки, которая помогает разжевать, — нет. То, что итальянцы не боятся обойтись без музыки, говорит о том, что в фильме работает что‑то другое—работает актер, работает художник, работает мизан‑ сцена, драматургия, и этого достаточно. А музыка — ее же очень часто используют как выручалочку. Сыграли что‑то неважно, недотянул оператор и т.д. Дадим-ка здесь мелодию послаще. От этого становится еще тошнее—мне, во всяком случае. Но я сейчас даже не о музыке хотел сказать, отвечая на ваш вопрос. Я имею в виду то, что, когда я работаю как режиссер или даже как актер, я выстраиваю роль по законам музыкальным и мыслю категориями музыкальными. Это не значит, что я применяю музыку. 

А.: Если взять изображение, текст и музыку, что бы вы поставили на первое место? 

С.Ш.: Без контекста вопрос не имеет смысла. Если я пишу музыку для кино, то я отталкиваюсь от картинки. Но для картинки исходная — сценарий. Главное — это то, что получается в результате. 

А.: На факультете журналистики до сих пор идет спор: что важнее — картинка или звук? То, что читает автор на телевидении, или изображение, которое видят зрители. Мне, например, важнее звук, потому что я перестал смотреть, я слушаю. 

С.Ш.: Вы сами уточнили контекст. Одно дело, когда мы говорим о кино, куда люди приходят и видят картинку, и другое дело — телевидение или интернет, когда вы включили и занимаетесь своими делами и только слушаете. В этом случае звук важнее.

К.: В  каком году вы переехали с родителями в Ленинград? 

С.Ш.: В 1964‑м. И на следующий год я пошел в школу, точнее, в хоровое училище, которое располагалось на Дворцовой площади, рядом с Певческим мостиком. Папа работал по соседству и увидел объявление о наборе мальчиков. Но я попросился жить в интернате. И это было замечательное время — двадцать четыре часа в атмосфере музыки, с друзьями, на выходные — домой. И даже когда папу перевели на работу в Москву, я  изъявил желание остаться в интернате. И еще год я там находился. Там была абсолютно творческая атмосфера. Я, конечно же, организовал там театр. Как сейчас помню, услышал по радио спектакль «Слоненок» по Киплингу, и мне тут же захотелось воспроизвести его в интернате. Я собрал все цветы с подоконников, которые были, и сделал джунгли. Из подручных предметов смастерил кукол, и у меня получился кукольный спектакль. Распечатал билеты, раздал их всем учащимся и педагогам. Собрались человек шестьдесят. Отыграл спектакль и забыл расставить цветы по местам, за что меня «поставили под часы» — это было местом наказания в интернате. 

А.: И через год вы вернулись в Москву к родителям? 

С.Ш.: Да, я приехал на каникулы, они стали меня уговаривать остаться, ссылаясь на то, что они сильно соскучились. А я им говорю: «Ну как я останусь, когда у вас даже пианино нет?» На следующий день купили пианино и стали меня водить по разным учебным заведениям с тем, чтобы отдать куда‑нибудь на учебу в середине года. Хотели устроить меня в хоровое училище, на что я сказал, что после ленинградского училища в московское не пойду. Это такой снобизм питерский, я был ему немного подвержен. А случилось так, что я еще был простужен, это ведь было зимнее время, я приехал‑то на зимних каникулах. Обморозил пальцы, плохо слышал. Ну и в результате в методическом кабинете Московской консерватории родителям сказали: «Не мучайте ребенка, он профнепригоден». А я в училище был на хорошем счету. Они, конечно, удивились, а я понял, что в заведение типа ЦМШ при консерватории меня не возьмут. И тогда мы обратились в музыкальную школу имени И.О.Дунаевского, которая была рядом с домом в Серебряном Бору. Там меня прослушала Татьяна Николаевна Родионова, которая поначалу очень скептически отнеслась ко мне. А потом родители сказали, что я еще и сочиняю. И я сыграл свою пьесу, но уже более эмоционально, после чего она сказала: «Я этого мальчика беру». И она занималась со мной по 8–11 часов, помимо того времени, что я проводил с ней на уроках в музыкальной школе. Прожила она без пяти месяцев сто лет, и до последних дней у нее были ученики. Они приезжали к ней домой, и она, несмотря на сломанную шейку бедра, вставала и занималась с 3–5‑летними детьми. Жила она в маленькой однокомнатной квартире, рояль занимал половину ее комнаты. 

История этого инструмента сложилась следующим образом. После ее ухода из жизни рояль достался племяннику, который живет в Питере. Он перевез его, отдал сумасшедшие деньги на реставрацию, и сегодня рояль радует тех, кто бывает в гостях у его семьи. Буквально пару месяцев назад я был с гастролями в Питере, пригласил племянника Татьяны Николаевны на мюзикл, после чего он пригласил меня к себе, и спустя много лет я вновь прикоснулся к этому инструменту и памяти о дорогом моему сердцу человеке. 

К.: Сергей, спасибо за такую трогательную историю. Мы получили огромное удовольствие от нашей с вами встречи. 

Беседовали Андрей и Кирилл ЭЙХФУСЫ