Во второй половине XX века начался массовый исход евреев из
СССР. Но ни общественность принимающих государств, ни жители страны исхода, ни, порою, даже сами эмигрирующие в наше время не вполне понимают природу этого явления. Израиль — это особый случай, возвращение евреев на историческую родину. Но каковы реалии эмиграции «наших людей» в Германию? Что в ней неординарного, разве не оставались советские люди в Швеции или Японии?! Я не политолог, мои рассуждения и выводы основываются лишь на личном опыте. Но вдруг и он поможет читателям разобраться в этой действительно непростой ситуации?
Там у них уклад особый-
Нам так, сразу не понять!
В. Высоцкий
Помните, у того же Высоцкого: «Хрена ли нам Мневники?! Едем в Тель-Авив!» Как просто! Что ж, в Тель-Авиве еврейскому репатрианту было на что опереться и уж во всяком случае — имелась достоверная информация от уже уехавших. А на что было рассчитывать нам, пионерам еврейской эмиграции в Германию? В канун её объединения правители ГДР, предвидя неизбежность расплаты за беззаветное служение самим себе и советским покровителям, вдруг заявили о готовности принимать евреев из СССР. Мол, теперь не только ФРГ принимает участие в судьбе европейского еврейства, пострадавшего от нацизма. У посольства ГДР выстроились почти овировские очереди, и у меня хватило наивности туда встать, потом мучить знающих язык, дабы заполнить добытую анкету с десятками идиотских вопросов, да перестоять ещё на сдачу этой бумаги, отмечаясь по номеру, как в очереди за импортным мебельным гарнитуром. И за всё долгое время своей эмиграции я не встретил ни одного человека, принятого по этой анкете.
Однако еврейские общины ГДР, видно, взяли за кадык власть предержащих: «Обещали же!» И понеслось, но только для тех, кто как-то самостоятельно пересекал границу и попадал под кураторство общин. Пока я боролся за эту возможность, Германия — таки объединилась. Однако г-н Коль не перекрыл нам кислород. И вот я получил туристическую визу и сел в поезд. Главной моей задачей было вывезти скрипку жены, на которую у нас имелись виды после обустройства в Германии. Вывоз инструмента на постоянное место жительства был возможен при наличии справки из Министерства культуры о том, что он не представляет собой ценности для государства. Но прождать в очереди на получение этой справки можно было годы, а денег на "покупку" такой бумаги я не имел. К тому же таможня считалась не такой дотошной по отношению к туристу, как к покидающему страну навсегда.
Однако, если бы всё-таки нашли скрипку в багаже туриста, не поздоровилось бы ни путешественнику, ни инструменту. Я утопил её в огромном чемодане, который поставил на видное место: меня и проверять не стали. Ещё в Москве я запасся позывными берлинцев, как восточных, так и западных, на предмет первой ночёвки, но по прибытии долго не мог никому дозвониться. А телефонная связь между Восточным и Западным Берлином была еще заблокирована. Я метался между Востоком и Западом, не зная города, языка, да ещё со скрипкой в руках. Наконец, удалось приземлиться в пригороде Западного Берлина, а наутро я поехал сдаваться и был направлен в лагерь для перемещённых лиц «Хессенвинкель».
Лагерь располагался в живописном элитарном пригороде Восточного Берлина, состоял из нескольких корпусов. Меня удивило, что только один корпус выглядел более или менее комфортабельным, остальные же поражали какими-то картонными стенами, комнатами на множество коек, полным отсутствием элементарных удобств. Что за знать жила здесь до нас в человеческих условиях, и какая обслуга — в скотских? До сих пор не знаю. В советских традициях была образована очередь на право занятия места в «жилом» отсеке по мере того, как проживающие там товарищи по несчастью покидали лагерь, найдя себе квартиру. Нас содержали, учили языку, но не давали вида на жительство, только некий Duldung (dulden- терпеть) на полгода. Ведь решения по нашему статусу не имелось, кроме как договорённости Г. Коля с М. Горбачёвым.
Для получения вида на жительство и права на работу необходим был статус беженца (Asyl), мечта свежего эмигранта. Нет ничего хуже положения соискателя статуса беженца (Asylbewerber). Это жизнь чуть ли не в палатке, без права на работу и на передвижение в течение неопределённого времени, пока решается, оставят ли просителя в стране. На статус переселенцев, который давался русским немцам, мы тоже, понятное дело, рассчитывать не могли. Несколько месяцев я прожил в полной неопределённости, пока, наконец, статус еврейских эмигрантов не определили как Kontingent-Flüchtling — особая категория беженцев, получающая этот статус, минуя стадию соискательства.
Больше всего страдали советские евреи из Израиля. Находясь в пространстве свободной информации, они раньше нас узнали о возможности остаться в Германии, и поскольку на Святой Земле не прижились, прилетели попытать счастья на берегах Рейна. Поначалу их приняли: уж очень заинтересованы были немногочисленные немецкие евреи в пополнении. Ведь во многих городах Германии невозможно было собрать даже десяти необходимых для молитвы еврейских мужчин. Но потом выяснилось, что многие из этих израильтян бежали, не вернув и не отработав потребительскую корзину, выдаваемую каждому вновь прибывшему репатрианту. И вообще у многих из них были израильские паспорта, и давать статус беженца израильтянину немецкие власти не решались, да и израильское руководство требовало возвращения беглецов.
Однако вытурить из Германии евреев было немцам не с руки: давил комплекс вины за прошлое. При таком напряжении многие израильтяне и готовы были вернуться, но денег на отнюдь не дешёвый полёт у них не осталось. В это время шла война в Персидском заливе. И когда бесноватый Саддам Хуссейн стал бомбить Израиль, всем израильтянам немедленно дали статус (раньше, чем всем другим), как бежавшим из страны, где идут военные действия. Поскольку скрипку я провёз, оставшаяся часть семьи стала собираться ко мне. А тут в лагере вывесили объявление о прекращении приёма явочным порядком. Мы плохо знали язык и не поняли, что это был лишь ответ одного из сенаторов, на запрос тогдашнего председателя Совета евреев Германии, Галински, о нашем будущем. И всё же в Берлине действительно перестали принимать. Но к этому времени я уже понимал, что каждая из земель федеративной республики норовит проявить самостоятельность в принятии решений. Вскоре удалось установить, что в Нижней Саксонии приём продолжается, и когда жене с дочерью удалось выбраться в туристическую поездку, мы все вместе прибыли в Ганновер, где нас легко приняли и разместили в лагере в 40 км от города.
Тут я в полной мере почувствовал разницу между двумя Германиями. Кстати сказать, деление на Восток и Запад по факту сохраняется и по сей день. В отличие от «Хессенвинкеля», лагерь под Ганновером был благоустроен во всех отношениях и располагался в огромном старинном замке. Не стояло никаких дежурных на входе, не требовалось сдавать паспорт, покидая территорию лагеря. Его владелец, вопреки нашим представлениям о капитализме, часто появлялся к завтраку в столовой и даже участвовал в его раздаче, постоянно вникая в подробности нашего бытия. Надо сказать, что лагерь для перемещённых лиц — это не тюрьма и не обязаловка. Просто вновь прибывшим надо где-то жить! И даже те, у кого было, где остановиться, предпочитали в первое время лагерь — как некий остров, где можно было искать совета и поддержки на родном языке, а главное — получить квалифицированную консультацию у компетентного и доброжелательного социального работника. Эта лагерная дружба стала крайне прочной и долгой.
Порой у своих новых друзей я встречал людей, с которыми ни я, ни хозяин дома на родине общаться бы не стали: разные представления, разные интересы, разное образование. Это типичный пример лагерной дружбы, где не до тонкостей, где важны лишь такие качества, как человеческое тепло, искренность, надёжность. И если человек находит работу в небольшом городке, где нет русскоязычного общения, он держится за друзей, приобретённых в лагере для перемещённых лиц... Я стал заниматься на рояле в евангелической общине с 6 часов утра, до завтрака, после которого нас увозили на языковые курсы. Попробовал помитинговать: зачем надо было отвозить 150 человек в Ганновер, вместо того, чтобы привезти в лагерь пару учителей! Но меня не поддержали. Мне бы лишний час играть на рояле, а большинству — задарма доехать до города, там сбежать с курсов и шастать по магазинам. Сколько же их, приехавших не реализовать себя, а получать блага от Германии! Самым сильным впечатлением лагерной жизни для меня было первое в жизни посещение синагоги. В первую же пятницу нас на автобусах повезли в Ганновер на молитву.
Синагога поразила размерами, красотой и убранством отделки: ведь, не считая нас, на службе присутствовала горсточка евреев: откуда им было взяться в Германии? С тех пор по сегодняшний день меня занимает это длящееся веками противоречие: служба ведётся традиционно на иврите, а музыка полна европейского влияния, так и слышится оперная классика, песни и даже танцевальные мотивы стран пребывания евреев в диаспоре. По соседству с замком, где мы жили, красовался ещё один, поменьше. В нём жил с семьёй граф Адельман, потомок прежних владельцев «нашего» замка. В СМИ очень часто пишется о поджогах, осквернениях могил и прочих антисемитских выпадах, которые — увы! — действительно имели и имеют место в Германии. Но почему же не рассказывается о множестве немцев, которые оказывают эмигрантам помощь, особенно ценную на первых порах?
Граф Адельман предоставил всей нашей семье рояль для занятий, устраивал домашние концерты силами музыкантов нашего лагеря, после которого гости «скидывались». Через цепочку знакомых он вывел меня на редактора немецкого радио, сделавшего обо мне первую передачу. А когда моя жена прошла по конкурсу в симфонический оркестр города Гёттингена, и мы покинули лагерь, подарил нам всю мебель, для первой в новом государстве квартиры. Так закончился первый, самый ответственный и значимый период моей эмиграции в Германию…
Продолжение следует
