К 28-летию со дня кончины великого еврейского писателя Исаака Башевиса Зингера (1902-1991)
Как же велик мир, в котором мы живём. Какая мощь!
И как же он одновременно мал и немощен!
Чего тут только нету: добро и зло, красота и жуть, праведность и бесчестие, верность и предательство, чудеса и обыденность...
И всё парами! Двойственность — во всём.
То, что миг назад было незыблемым, плывёт маревом, туманом, обращаясь в свою противоположность.
Мир тесен и широк одновременно. Всё вышеперечисленное колготится, носится, сталкивается, расходится в рамках его необозримой шири, на просторах Древа Жизни, тянущего свои ветви и корни к Небесам и в Преисподнюю. Как заметил классик, «всё, ну просто всё лезет в люди!»
Древо Жизни — повсюду. Вот и в 1910-м, в Варшаве, на Крохмальной, дом за номером 10, (местные зовут его «воровским» — и не зря!) оно тоже есть.
Присмотритесь внимательнее: у комля этого Древа приткнулась скамеечка, на которой рядышком сидят мальчик и девочка. Прислушайтесь — и, может быть, вы услышите, как мальчик в ермолке, рыженький, с пейсами, голосом, которым рассказывают выдумки, смешанные с правдой, все мальчишки мира, шепчет ей:
— Шошеле, Шошеле! Слушай сюда! Отец учит меня Каббале. Я знаю теперь одно заклинание... Скажу — и Мир исчезнет!
— Ой, Йошеле, ой, только молчи, — пугается всерьёз девочка, — забудь те слова, забудь! Не надо рушить... Ведь мир такой прекрасный!
Ну и кто он после этого, как не мешуга, выдумщик безумный, краёв не видящий.
Ведь только недавно отец, раввин всей Крохмальной улицы, на слова своего младшего сына («учи меня Каббале!») ответил, что придётся подождать — недолго, лет 30. Закончишь хедер, женишься, станешь раввином — и тогда Б-г откроет тебе тайны книги «Сияния».
Отец его был добр и терпелив, но не понимал, не ведал: мальчик принадлежит иному веку.
Время, когда можно было, не придавая большого значения мелким делам земным, сидеть над Святыми Строками и постигать мудрость, изреченную века назад, — на исходе. Грядёт Исход в Эрец Исраэль, только вот цена... Она будет страшной. И никто не спросит, хочется её платить или нет.
Откуда же было знать ему, если Б-г во всеведении своём не открыл раввину из глубинки, волею небес устроившемуся в столице Царства Польского, что дети его будут хранителями языка, гибель которого тогда казалась невероятной!
Вы не говорите на идиш? О, я вас умоляю, а как же вы собираетесь жить, вы, шлемазл?
Немецкий? Оно неплохо, но вы же еврей или как? Да езжайте куда хотите: от Империи царя Николы до американской мечты всегда найдётся рядом человек, которому можно сказать: «Зай гезунд!»
А мальчик рос, взрослел, силы и впечатления текли сквозь него полноводной рекой.
«Хасидёнок» (так насмешливо шептались богатые дамы на богатой же улице Маршалковской, когда Йошеле, чудом получивший рубль и утаивший его от родных, раскатывал без особой цели с пакетиком сладостей в коляске, словно пан) умудрялся жить сразу в трёх мирах.
Он вставал рано утром, хоть в хедер уже ходить было не надо: семья с четырьмя детьми не тянула два рубля в месяц за обучение. (На Крохмальной жила не только беднота, но и люди более состоятельные, однако прижимистые. И те, и другие не спешили завалить раввина деньгами.) С удовольствием умывался холодной водой. Мир сиял и переливался всеми красками.
Мальчик брал новенький молитвенник с крупным шрифтом и истово молился, грезя наяву.
Виделся ему возрождённый Иерусалим, вновь отстроенный Храм, звучали торжественно громкие рога. Коэны славили Всевышнего. Виделись ему стол с хлебами предложения, ковчег и херувимы — всё в золотом сиянии. Мессия исполнил, что должно. И царь Давид воссел вновь на своём троне, а сын его, Шломо, опять мог говорить со львами, орлами и ягнятами. И солнце светило в семь раз ярче, а день был длиною в год. В эти мгновения мальчик чувствовал, что все его предки, вплоть до Адама и Хавы, как бы восстали из гроба, и нет несправедливости, нет смерти, но лишь любовь и откровение!
И в то же время он жил на Крохмальной, в Варшаве. Земля Израиля была под турком, а Храм лежал в руинах. А у их семьи при переезде из местечка на Крохмальную бедовые люди уволокли почти все вещи с телеги.
Здесь-то и начал зарождаться третий мир — мир героев историй, которые выдумывал неуёмный мальчишка.
Мир этот заселялся не сразу. Сначала, как водится, образовалось пространство, и туда тут же пролезла нечисть. «Как так?» — спросите вы, — Новый мир начался с нечисти?» Не спешите, а то, как говорили в Варшаве, присядете упавши. Сказки, истории вечерами, а шорохи и шелест — по ночам. И еще сверчок на скрипочке пиликает, тихо так, за печкой. А домовой-лантух слушает и грустит.
Вот эти-то существа из сказаний да побасенок и перекочевали в мальчиком придуманный мир: ведьмы, бесенята, диббуки, домовые... Последним прискакал, держа футляр с инструментом под передней лапкой, сверчок.
Днём хорошо такие истории рассказывать или, укутавшись одеялом, слушать поздним вечером. А вы попробуйте пройти по тёмным коридорам «воровского» дома на Крахмальной — хотя бы к соседям. Вам десять лет и что-то шебуршит и скребётся впереди!
Но, побаиваясь, шепча молитвы и бледнея, мальчик всё же идёт: он шагнул в третий мир и привёл с собою других: следом пришли Мазл и Шлемазл (духи удачи и провала), девочка Шоша, любящая душа, соседи, приходившие к отцу Йошеле на раввинский суд, а за ними уже валом валили все прочие: шуткарь из Люблина, патриарх Ной с семейством и голубем, сильно умные, и, вестимо, потому почитавшиеся по всей Польше дураками, жители городка Хелм. Вот, расталкивая всех локтями и пиная зазевавшихся бесенят, лезет вперёд какой-то надутый старый богатей, крича что-то о блинах со сметаной, кофе с цикорием и неотступном желании Жить Вечно! За ним бегут старейшины Хелма, напоминая о недоплаченных деньгах. В конце этой толпы медленно, день за днем вступавшей в новенький, весь с иголочки, мир, маячил каббалист с какого-то неведомого остальным Бродвея, уткнувшийся, чтобы не терять время в ожидании, в толстенную книгу. В очередь, евреи, в очередь! Мальчик уже таки всем обеспечил бессмертие — по крайней мере до той поры, пока люди не разучатся читать и рассказывать истории...
Да, его родные — мама, папа, братья и сестра — войдут в этот мир тихо, почти незаметно. Даже когда он писал о раввинском суде отца, главными были другие.
Отец, мать незримое добро, рука, погладившая по голове, давшая сладость, внимательные глаза, полуулыбка, уют... И остальные герои вольно ли, нет ли, оттеснили их на второй план.
В их жилище на Крохмальной был большой балкон. Мальчик полюбил стоять на нем и смотреть: днём на оживленную улицу, а по вечерам — на звёзды.
Его терзали вопросы бытия.
Что было до сотворения мира?
Было ли начало у времени и с чего оно началось?
Есть ли предел у пространства? И как у пространства может быть предел, если оно — пустота?
Мальчишка вырастет и напишет множество текстов — рассказы, повести, романы.
Вслушайтесь в эти названия: «Мальчик в поисках Бога», «Юноша в поисках любви». Да, это что-то вроде нескончаемой автобиографии. Конечно, на идише.
А сейчас он стоит на балконе, смотрит, как длиннобородый старик тащит к резнику гусака, норовящего ущипнуть прохожих, слушает задорно-радостный ребячий гвалт со двора. Солнце сияет над большим городом. Хорошо!
Мальчик прекрасно знает три языка: арамейский, иврит и идиш. (Втайне от отца изучает немецкий и уже читает сказки братьев Гримм.)
Однако многого он, конечно же, не знает.
Не знает, что скоро случиться Великая Война, будет холодно, голодно и семья вернётся в провинцию — там хоть как-то можно было прокормить детей.
Не знает, что рухнет Империя, и что в годы смуты он заболеет тифом, и его спасут в госпитале, но, брея наголо, срежут и пейсы. А о кошерной похлёбке можно будет надолго забыть. Тогда было немыслимо даже предположить, что он станет вегетарианцем.
Не знает, что навсегда уедет за море-океан, в далёкую и неизвестную Америку, которая окажется вовсе не такой, как мнилось ему по книжкам и рассказам старшего брата.
Не знает, что придёт Катастрофа, Шоа, которая прямо не заденет его семью, но оставит глубокий след: выучившийся на раввина младший брат сгинет в эвакуации в степях Казахстана, а столько ещё знакомых и близких канут в небытие за долгие и страшные годы!
Боль потерь выльется в повесть «Последний бес». Черт, посланный когда-то сбивать евреев с пути праведного, стал единственным хранителем памяти о маленьком местечке, где после прихода убийц, не осталось никого...
Когда ему, уже маститому и признанному писателю, «за эмоциональное искусство повествования, уходящее своими корнями в польско-еврейские культурные традиции», торжественно вручат нобелевку по литературе, журналисты будут приставать с вопросами: «А все же, почему вы пишите на идише?»
Он же ответит совершенно по-еврейски: «А почему таки нет?»
«Мистер Зингер, мистер Зингер, вы отказались от мяса ради здоровья?»
«Да, ради здоровья. Ради здоровья курей!»
Его переводил много и охотно. Так что постаревший мальчишка с Крохмальной познал и упоение успехом, и чёрную зависть коллег по цеху. Но не возгордился и не замкнулся в себе. Вдохновение приносила ему Жизнь, её чудеса, нежданные встречи: столик в кафе, улицы городов, поездки — всё пропитано возможностями.
Он добрался и до Израиля, читал там лекции, общался с друзьями и поклонниками, молился у Стены Плача. Но не остался. В новом еврейском государстве звучал иврит, а в его сердце бил родник идиша.
В трудах, заботах, в восторге и отчаянии, в поисках Бога и Любви он прожил 88 лет. Не 120, но все же...
Земная часть истории Исаака Башевиса Зингера завершилась серией инсультов 24 июля 1991 года. Тело похоронили по иудейскому обряду в строгом соответствии с правилами. В городе у синего моря, где скончался писатель, его именем назван бульвар, а в польском Люблине — площадь. В Билгорае, откуда родом была его мамеле, он в бронзе сидит на памятной скамье.
И всё же самый грандиозный памятник создан им самим — тот самый третий мир, со всеми чудесами и нелепицами, с глупыми мудрецами и мудрыми недотёпами-шлемилями, с духом польских евреев, с укладом жизни, который исчез в нашем мире по злой воле нелюдей и возродился на страницах книг стараниями Хранителя Языка.
Сергей Константинов
