Именно так, с любовью и отчаянием, нежностью и иронией, юмором и сарказмом, главное, предельно честно и откровенно, без сюсюканья и традиционно розово-сентиментальной словесной патоки, свойственной воспоминаниям, написана новая книга Дины Рубиной «Не вычеркивай меня из списка». Книга, в которой семейная хроника представлена в виде небольших повестей, объединенных рассуждениями автора о жизни и смерти, любви и ненависти. Обо всем, что и составляет суть прожитых лет.
Потрясающая в своей откровенности, книга читается, что называется, на одном дыхании. Даже учитывая, что не все повести новые — некоторые уже читанные. Но они так точно вплетены в общую ткань повествования, что воспринимаются как новые. Наверное, нужно немалое мужество, чтобы рассказывать о родных людях, не скрывая то, что обычно не выносится наружу, как пресловутый сор из избы. Но правда всегда важнее предрассудков. К тому же, она всегда интереснее и более непредсказуема, чем самые замысловатые выдумки. Ведь это жизнь, и Рубина пишет о ней так:
«Моя личная родня была неистова и разнообразна. Чертовски разнообразна касательно заскоков, фобий, нарушений морали, оголтелых претензий друг к другу. Не то чтобы гроздь скорпионов в банке, но уж и не слёзыньки Господни, ох нет. С каждым из моей родни, говорила моя бабка, «беседовать можно, только наевшись гороху!». …Своё раннее детство в окружении родственных персонажей я помню сквозь непременную дымку цветения каких-то кустов или фруктовых деревьев или сквозь плотную, как парча, вязь виноградных усиков. Вижу их всех как на дагерротипе: я взирала на клёкот и грохот семьи с высоты своего горшка. Он был синий, эмалированный, с голубой незабудкой на боку, установленный для меня посреди беседки, увитой виноградом сорта «дамские пальчики». Сидеть на нём было уютно, сидела я подолгу, меланхолично впитывая громогласную перебранку всех со всеми, лай невменяемой собаки Найды, боевые вопли соседских кошаков, грозные окрики бабки… А надо всем этим балаганом – томный гул фиолетовых горлинок – тончайшую аранжировку детства».
Молочные реки, кисель-берега, где Кот в сапогах, Колобок, Айболит... Закроешь глаза: «Кто летит»? – «Га-га-га»... Крылатая память из детства летит. Летит, то смеётся, то плачет в пути, и я улыбаюсь и хмурюсь в ответ. Пытаюсь молочную речку найти. Но там только эхо того, чего нет.
Интересно, что открывает книгу повесть об армейской службе мужа. Интересно, потому что символично. Ведь история мужа – это продолжение истории рода, в которой служба в армии – обязательная часть мужской биографии. Ох, как близко и знакомо это пронзительное повествование каждому, в чьей судьбе была неминуемая в те годы страница, осененная тяжелыми крыльями солдатских погон. И хоть Борису, юному талантливому живописцу, призванному из художественного училища, к тому же, спортивному и коммуникабельному, было, возможно, немного проще влиться в ряды отличников боевой и политической подготовки, всё равно, это было испытание на прочность души и тела, характера и умения переносить нелегкие испытания. Такой, впрочем, служба была всегда, такой и остается сегодня. Не зря ее называют «школой жизни», в которой не выдают аттестаты, но штамп в военном билете — он на всю жизнь.
«Дни его теперь были размечены по минутам от «Рррота, подъём!» до «Рррота, отбой!». Зарядка-пробежка, завтрак, занятия в классах. Стрельбища, спорт, обед и снова занятия. Немного свободного вечернего времени перед ужином или очередной наряд… Наконец, вожделенное: «Рррота, отбой!»
Перед отбоем армейских будней, то есть, перед демобилизацией, Борис создал солдатскую «фреску» на большом листе обоев. Свои изображения сослуживцы, увольняясь, забирали с собой как память, в которой надежды и желания сильнее будущих разочарований.
«Это было весёлое застолье: ломящийся от яств могучий деревянный стол, вокруг которого уместилась почти вся рота. Поднимая и опрокидывая бокалы, каких в жизни в глаза не видал ни один посетитель местной солдатской столовой, вонзая ложку в салат горой, подцепляя вилкой кусок огромного осетра с хребтом дракона; воздевая, как шпаги, шампуры шашлыков, срывая виноградину – кто развалившись, кто привскочив, кто хохоча, кто разевая в песне рот… – сидели его однополчане, празднуя молодость и Новый год».
Вспоминаю армейскую жизнь. Как шептал я себе: «Держись!» Как гонял меня старшина и кричал мне: «А, вдруг, война?..» Как я песни в строю орал, как потом в лазарете хворал… А потом, по команде “Отбой”, засыпал я, довольный судьбой, потому что служил стране, и светилась звезда в окне, потому что, как ни ряди – жизнь была еще вся впереди.
А у читателя книги впереди самые трепетные и душераздирающие истории о родителях и дедушках с бабушками, в чьих житейских коллизиях время отразилось всеми красками и оттенками (с преобладанием тревожного красного цвета). Не избалованные лаской и комфортом, эти поколения в полной мере познали вкус перемен, нищеты, тщеты, ожиданий, разочарований. Были и надежды, и свои локальные победы. И была война, тень которой ощущалась ими потом всю жизнь. Но при этом была и любовь, которая побеждает всё, и войну, в том числе. Была жизнь, о которой Дина Рубина пишет талантливо и с улыбкой. В этой улыбке – всё. И сочувствие, и сопереживание, и понимание, что всё – временно, и вот-вот невидимая ниточка оборвется. А дальше – только воспоминания. Это ощущается и в главе, посвященной отцу, тоже художнику, у которого (как у всех нас) недостатков не меньше, чем достоинств. А талант только расцвечивает всё в тона счастья и несчастья.
«Он похудел, вдруг понимаю я. Он похудел! Вот оно, вот что… Сердце у меня сжимается в паническом спазме. Ну-ка, возьми себя в руки, говорю я себе. Ему восемьдесят пять, говорю я себе, не сорок и даже не шестьдесят, он прожил длинную и абсолютно безмятежную эгоистичную жизнь под охранным боком моей матери, которая все годы вытанцовывала перед ним на цыпочках, «чтобы в доме было тихо». (В старости она, впрочем, восстала, и сейчас это два закалённых бойца, занятых войной друг с другом и каждый своими обидами)».
Приходили в комнату тени и вели беспокойные речи о потерях-приобретеньях, о грядущих разлуках и встречах. И язык мне их был понятен, и в крови стыла дрожью истома, словно тенью солнечных пятен обожгло окна отчего дома.
Обжигает горечью глава о маме, о ее омраченном болезнями уходе. Яркая, талантливая, остроумная… Ее уроки истории остались в головах учеников, если не на всю жизнь, то очень надолго. Ее обаяние не давало поверить в болезнь до последнего дня. Она боролась, стараясь не замечать ее. Подробности этого кошмара разрывают душу даже постороннему читателю. Состояние дочери передает текст книги. Это тот случай, когда лишний раз понимаешь – жизнь и смерть всегда рядом.
«Нет, это была не мама… Из любимого человека выглянула и стала прорастать, неумолимо заполняя личность, незнакомая, чуждая ей самой, вздорная и забывчивая старуха. Так мы стали вместе с ней погружаться в тёмные воды забвения… – Пропишите мне диету, доктор, – говорила она, входя в кабинет и присаживаясь к столу врача, – а то скоро моя фигура будет уже писаться не через «фи», а через «фе»! И врач хохотал. Объяснять врачу, что она не помнит, жив её муж или умер, было бесполезно. Я только изумлялась, наблюдая, как она собирается, концентрируя последние силы своей проигравшей армии, с какой готовностью вздымает флаг, трубит всеобщий сбор и чуть ли не «ура!» кричит после каждой своей маленькой, но всё же победы… На обратном пути в машине она, изрядно уставшая, говорит мне: – Яша звонил. Никак не может решиться оставить свою ташкентскую развалюху, подхватить Свету с ребёнком и махнуть сюда. Как тебе это нравится? Я молчу… Что можно сказать этой артистке, этой танцорке на канате памяти? Что брат её Яша, а также жена его Света уже лет восемь как покинули этот мир, а их «ребёнку», моему двоюродному брату, уже под пятьдесят, и десять лет он живёт в Хайфе»?
«Остановка Вылезайка» - говорила в детстве мама, и трамвайное движенье громыхало позади. Позади уже так много, за горами – за лесами, за небесными холмами тает эхо «выходи»!...
«Последний выход», как последний парад, — это боль памяти для тех, кто остается. А те, кто уходят, не исчезают совсем. Их парад длится теперь вечно. Их горизонт, удаляясь, остается зримым. И с каждым шагом понимаешь, что звание «папа» или «мама» — это на всю оставшуюся жизнь, и даже больше. Рубина рассказывает о своих родных, но, когда читаешь, возникает ощущение, что речь идет о твоих близких людях. И ты вспоминаешь и сравниваешь. И внезапная слеза не оказывается лишней, и это не ветер в лицо, это картинки прошлого в сердце, и в них – то, что было, и уже никогда не будет. Трогательную и добрую книгу написала Дина Рубина, хотя тон ее порой насмешлив и невесел. Но в жизни всё именно так и перемешано.
«…и начался следующий этап нашей с мамой жизни. Прощальный… Мама умирала бессловесная, пергаментная – как старинный документ. Медсестра, которой пришлось оказаться рядом за несколько минут до маминой смерти, спросила: «Рита, как ты себя чувствуешь?» И мама прошептала: «Хорошо…» Не думаю, что она вообще что-то чувствовала в ту минуту. Просто это был её девиз, вымпел, который она выбрасывала в ответ на все запросы мира и людей.
– Как ты провела здесь эту жизнь, Рита?
– Хорошо. Очень хорошо! Просто великолепно!
Господи, прошу я мысленно, только не испорть мне выход! Сохрани до конца мой стервячий ум, мой насмешливый взгляд на человеческие поступки, мою беспощадную к себе иронию. Не затягивай и не комкай реплик – я так люблю значительный финал. Дай же поставить точку в нужном месте! Не испорть мне выход. Не вычёркивай меня из списка»…
Приходят ненадолго, А думают — навечно. Попутная дорога становится вдруг встречной. И рвётся кровь сквозь вены в неведомые дали. И это — неизменно. А всё вокруг — детали.
- Ты слышишь, как сердце стучит у меня? - Нет, это – колёса по рельсам…
- Ты видишь – дрожу я в сиянии дня? - Ты мёрзнешь. Теплее оденься…
- Ты видишь – слезинки текут по щекам? - Нет, это дождинки - к удаче…
- Ты чувствуешь – я ухожу к облакам? - Я вижу, я слышу… Я плачу.
Но этот плач, и эта печаль по-пушкински светла. Наверное, это главное впечатление, и именно для этого пишутся хорошие книги. Которые не хочется вычеркивать из списка прочитанных. И еще, на мой взгляд, важные слова, с которыми автор обращается сама к себе, но и ко всем нам. Они просты и сердечны. Тем не менее, иногда, чтобы прийти к ним, не хватает всей жизни. И воспоминаниями уже ничего не исправишь.
«Ты пристаёшь по пустякам к детям и внукам, перебиваешь их, читаешь нотации и учишь жизни в собственном понимании – что она такое, эта неуловимая и необъяснимая жизнь, в которой всё равно никто ни черта не понимает. А надо просто давать им деньги и говорить: тратьте их, мои любимые, тратьте эти жалкие бумажки, делайте глупости, покупайте собачью чушь, потому что, когда кончается собачья чушь, кончается и жизнь».
На мой взгляд, в этих словах нет нравоучительности. В них — любовь и отчаяние. Ведь всё проходит так быстро. И только эти чувства удлиняют мгновение и останавливают его хотя бы в нашей памяти.
Что успел – подарить мне любовь между строчек, что хотел – научить не стесняться себя… Ты прости, что я был благодарным не очень. «Ты прости» - это нынче шепчу я, любя. Становлюсь на тебя я похожим с годами. Интересно, узнаешь меня, или нет… Преломляется время, парившее с нами, и рождает, как в детстве, мерцающий свет.
Дина Рубина «Не вычеркивай меня из списка», М., издательство ЭКСМО, 2024.
