Писательница Дина Рубина в эксклюзивном интервью Anews рассказала о своих чувствах после переезда в Израиль в 1990 году, а также о том, как провела самоизоляцию. Помимо этого, прозаик поделилась мнением о неформальной лексике в литературе и рассказала, что думает о переменах, происходящих с русским языком.
О самоизоляции
Как говорит мой французский переводчик и писатель Ив Готье: «Я 30 лет не знал, что это так называется». Особенно это касается прозаика, который должен написать 1500 страниц, например, трилогию. Он должен сидеть дома, сосредоточившись, и писать, писать, писать. Так что самоизоляция для человека, который привык работать изо дня в день, не оказалась удручающей.
Хотя должна вам сказать, что это не совсем полный рабочий день. Давайте будем откровенны: все-таки присутствует в воздухе некая напряженность. Ведь впервые за всю историю эта новость, пандемия, оказалась общепланетарной. Даже Вторая мировая война - как она отзывалась, например, в Лиме? Вряд ли они слишком много об этом думали. А сейчас пандемия в первых строках любой новостной ленты.
Что касается работы писателя, здесь все очень просто. Пьешь кофе, в восемь утра ты за компьютером - и работаешь, сколько хватает сил. Раньше, бывало, и с пяти утра сидела за компьютером. Это сейчас в моем возрасте продуктивность несколько падает, скажем так. Раньше я работала как бешеная и успевала очень много. Но это просто в моем характере. У меня был очень строгий папа, такой деспот, и он всегда мне кричал «работай, негр!» - вроде это слова песни?
О вдохновении
Существует ли вдохновение? Безусловно, существует приток адреналина, существует некое удовольствие от написанного. То, что представляют обычно вдохновением, некой музой, которая, трепеща крылышками, сидит где-то на плече и диктует писателю - это все полная чепуха.
А вот когда у вас есть кусок текста, который вы написали вчера и он вам нравится, и вы видите, что нужно еще подправить, и тогда это будет вообще замечательно… А на следующий день видите, что это безусловная удача… вот тогда - вдохновение. Это всегда толкает дальше в работе. Продуктивная работа способствует продуктивной работе. Чудес не бывает. Невозможно, чтобы вы валяли дурака, и вдруг на вас нашло вдохновение.
Что делать, если не пишется? Помните, как Бунин выходил из этого состояния? Он говорил: сиди и пиши: «Иван Бунин, Иван Бунин». Не могу сказать, что я сажусь и пишу «Дина Рубина, Дина Рубина». Конечно, нет. Вы знаете, у писателей большое хозяйство - как на большой животноводческой ферме. Надо и «курям», как говорила моя бабушка, проса засыпать, и коровку подоить - хозяйство большое. И если что-то не идет - посмотри, там ведь надо еще написать анонс к чему-то, надо написать подкаст (у меня идут подкасты каждую субботу, так и называются: «Дина Рубина. По субботам»). И я понимаю: хочется - не хочется, а надо, во-первых, смотреть, что есть интересного в мире. А во-вторых, надо сесть и написать. Вы знаете, я плохо представляю себе время, когда мне не хотелось бы работать или нечего было бы делать.
О наблюдении за Россией после переезда в Израиль
Это были очень разные 30 лет (Дина Рубина переехала в Израиль в 1990 году, прим. ред.). Начало 90-х - время голодное и злое. Дело не в том, что оно было голодное, а в том, что оно было неприютное, злое, агрессивное, тоскливое. В 1993 году я вернулась в Россию, приехала на книжную ярмарку, наведалась в свой любимый Ботанический сад, куда мы с семьей ходили гулять каждую субботу и воскресенье. Это была такая теплая волна возвращения. К тому же я вернулась в Россию своими книгами: в 1993 году уже была в «Новом мире» напечатана повесть «Во вратах твоих», и жизнь как-то повернулась к писателю более светлой, улыбчивой стороной.
В 2000 году я приехала в Россию и три года поработала в одной израильской организации, это было прекрасное время. В начале 2000-х казалось, что Россия идет в очень яркое, широкое будущее. Это было увлекательно. В 2003 году я закончила эту работу и вернулась в Израиль. И дальше все происходило постепенно. С одной стороны, я стала издаваться в «Эксмо», стали выходить мои книги, я гораздо плотнее стала общаться с читателем…
Какие изменения? Знаете, ведь очень трудно, приехав на 5-7, даже на 15 дней в Россию, почувствовать на своей шкуре то, что чувствуете вы изо дня в день. Когда вы живете, когда вы спускаетесь в метро, когда вы чувствуете, скажем, увеличивающуюся агрессивность или, наоборот, не чувствуете… А когда я приезжаю и меня издательство словно ватой окутывает, меня везут, ставят на сцену, я что-то говорю - это совсем другое. Но с недавнего времени мы с мужем стали наезжать в Подмосковье. И это большая радость! И иногда мы там по две недели проводим. Свой последний роман «Наполеонов обоз» я там заканчивала. И это очень радует душу, природа, озеро, лес… Наконец я окунаюсь в российскую природу.
Много чего в России происходит, это гигантское пространство. И то, что происходит в Екатеринбурге - совсем не то же самое, что происходит в Самаре. Я всегда с огромным интересом смотрю ленту новостей. У меня есть две болевые ленты новостей, которые я смотрю всегда: это Россия и Израиль.
Было ли сожаление после переезда?
30 лет - очень длинная жизнь и разные периоды. Ведь что такое эмиграция? Периоды ужаса, когда ты сначала летишь в пропасть, где нет дна. Ты даже не знаешь, с какой силой тебя сейчас шарахнет. Вот тебя бьет о какой-то утес, который ты пролетаешь, и ты думаешь - ну все, хуже, больнее быть уже не может. Но нет! Ты дальше летишь. Оказывается, пропасть еще более глубокая. Или наоборот - выглядывает солнце, и ты вдруг получаешь какой-то гонорар, и понимаешь, что жизнь не так плоха.
В последние годы я издаюсь очень много, есть и литературные премии, и читатели и так далее. И когда ты уже душевно, корнями, представлением о том, что такое свободный мир, вросла в другую страну, то сожаление настигает тебя все реже.
О том, как оставаться русским писателем, живя в другой стране
Мне это стоило колоссальной жертвы. Я отсекла от себя все языки, какие могла бы выучить. Я обладаю таким попугайским качеством: например, приезжая в Италию, уже недели через две начинаю говорить фразами - очень быстро схватываю. Понятно, что я должна была бы блестяще выучить иврит, но я этого не сделала. И не потому, что не смогла. В это нужно было погружаться очень серьезно, как многие люди погружались. Я этого не сделала ради чистоты своего инструмента, своего языка.
Я живу в пространстве русского языка и никакого другого. Правда, по пятницам ко мне приходят внуки, которые говорят только на иврите. Но иногда они говорят «баба, хочу картощка». И приходится жарить картошечку.
Язык сохраняется у писателя только в абсолютном огранении и охранении. Ну и потом в последние лет 20 интернет дает нам возможность погрузиться в любую сценку, в любую лекцию, в любую компанию, в любую свару и так далее.
Об общении с российскими таксистами
Таксисты - это мои основные поставщики совершенно замечательных историй. Причем с ними бывают и стычки тоже, бывают очень интересные разговоры, бывает какое-то несогласие, мы спорим, мы возражаем друг другу. Но я никогда не довожу до агрессии в споре, потому что мне интересно, что человек говорит. Я умею слышать и я умею слушать - это профессиональное качество любого писателя. Но даже если мы в чем-то не согласны, когда он подвозит меня уже к какому-то месту, например, к книжному магазину «Москва», то обычно спрашивает: а вы когда назад поедете? И предлагает: запишите мой номер, я с удовольствием поеду и мы как раз доспорим.
Мне всегда это очень приятно. Знаете, я люблю вот этот простой говор, я люблю акценты. Я и могу изобразить любой акцент, я же выросла среди акцентов. Я выросла в таком дворе - разных говоров, так что мне легко общаться с людьми.
Об отношении к тому, что происходит с русским языком
Меня это приводит в бешенство, в ужас. Когда я слышу бесконечный набор англицизмов, когда почему-то встреча с писателем называется «автограф-сессия»… Все эти менеджеры, мерчендайзеры, органайзеры - черт побери! Я недавно гуляла по Праге, которую очень люблю, и обратила внимание, что театр там называется «дивадло», хотя театр - международное слово. Нет, «дивадло» - там, где дивятся. А машина - «возидло», потому что она возит. Так почему же чехи не переняли все эти англицизмы? Почему они так охраняют свой язык? Может быть, потому что их не так уж и много? Или, может быть, они его больше любят, чем мы?
Я боюсь показаться старой брюзгой. Язык развивается всегда, но в последнее время он стал таким более закрученным в пружину, более коротким, обрубленным, агрессивным, упругим… Вполне возможно, что это некий путь, по которому двинется русский язык. Может быть филология и прочие языковые материи вытрут о нас ноги, и пойдут дальше. Вернее, вы пойдете дальше, вы, молодежь. Может быть, вы постепенно начнете говорить на английском языке, возможно, это так и нужно. Но мне, человеку, создающему фразы, строки, страницы на русском языке, все это очень больно наблюдать.
О неформальной лексике - зачем она нужна?
Это один из самых сложных вопросов. Я только, так сказать, оправдаюсь, что у меня есть детская книжка, на которую никогда не цепляли этот значок 18+. И у меня есть ранние рассказы, написанные в глубоко советский период, где мне просто не позволили бы вставить ни одно правдивое слово из неформального слоя лексики.
Понимаете, в художественном произведении не бывает случайных слов. То есть мы говорим о художественном произведении, отмеченным абсолютным качеством, о талантливой литературе. А талантливая литература предполагает художественную правду. Что такое художественная правда? Это не правда жизни, это нечто другое. Это то самое верю-не верю Станиславского. Вспомните, как Михаил Светлов говорил: вот, читаю у Шекспира: «Входит тень отца Гамлета» - верю! Советский писатель пишет: «Вошла учительница в класс» - не верю! О чем это говорит?
Понимаете, существует художественная правда. И когда открывается дверь, и входит не учительница в класс, а экскаваторщик – к себе домой, а начинает говорить как учительница… А он, экскаваторщик, обнаруживает дома своего балбеса девятиклассника, который принес ему такой дневник, что его надо пороть или сказать ему пару слов.
Возможно, он не скажет слова, которые говорит, сидя за рулем экскаватора. Но он скажет что-то другое, тоже весьма недвусмысленное. Ну а если я его изображаю за рулем экскаватора на стройке - как я его должна изображать? Поэтому мы говорим о художественной правде. Тогда, когда какое-то слово необходимо, я считаю, что оно должно украсить речь. Что такое мастерство писателя? Это нужное слово в нужном месте.
Полную версию интервью смотрите ниже.
Источник: ANews
