Всемирно известный архитектор, лауреат Прицкеровской премии Даниэль Либескинд рассказал об архитектурной моде и связях с Россией, а также о том, почему оформил выставку о романтизме в Третьяковке в авангардном ключе.
Ваши родители познакомились в России, они были узниками ГУЛАГа. Остались ли в вашей семье какие-то предания? Как вы вообще относитесь к России?
Да, мои родители встретились в ГУЛАГе, в Киргизии. Это было беднейшее место на земле, там был реальный голод, ужасное положение женщин. Но, по их словам (и это меня всегда изумляло), не было на свете душевнее и отзывчивее людей, чем те, кого они там встретили. Местные жители готовы были разделить с ними — не просто заключенными, но иностранцами, чужаками — и кров, и скудную еду.
Когда я думаю о России, то в первую очередь держу в уме, что советские люди пожертвовали своими жизнями в борьбе с Гитлером. Это удивительное явление гуманизма, очень русское, поверх официальной идеологии. Просто поднялась коллективная воля и покончила с самыми дьявольскими силами на планете. С этих позиций Россия (или Советский Союз) очень мне близка.
Ну и наконец, великое русское искусство, литература — это то, что постоянным фоном присутствует в западной, в моей по крайней мере, жизни. Меня с Россией многое связывает.
В детстве вы были музыкантом-вундеркиндом, играли на аккордеоне, но потом решили изменить занятие. Почему вы выбрали архитектуру?
По совету мамы, которая была мудрым человеком. Вообще-то я подумывал о профессии художника, но она сказала, что быть просто художником рискованно, можно умереть в нищете, архитектор же занимается практическими вещами, а на досуге может рисовать — для себя. Архитектор при желании может стать художником, а вот наоборот — чтобы художник вдруг занялся архитектурой, — такое случается редко. Я рад, что последовал ее совету. Архитектура соединила много моих увлечений: рисование, музыку, математику.
Военно-исторический музей в Дрездене после реконструкции по проекту Даниеля Либескинда. Фото: Hufton&Crow
Что вас заставило получить два высших образования — в начале по архитектуре, а потом по истории архитектуры?
Мне не хватало системных знаний. Вначале я учился в прекрасном университете (Купер-Юнион, The Cooper Union for the Advancement of Science and Art в Нью-Йорке. — TANR) у замечательных профессоров, но мы занимались именно проектированием. Конечно, я много читал, как-то самообразовывался, но этого было мало. В результате я на пару лет уехал в Англию (в Школу сравнительных исследований в Эссекском университете. — TANR) и погрузился в философию, литературу, историю в широком понимании этого предмета — историю науки, искусства и архитектуры. Я вообще не думал о проектировании.
В вашей биографии есть 15-летний период после учебы и до того момента, как вы выиграли конкурс на проект Музея Холокоста в Берлине и проснулись знаменитым. Чем были заняты в эти годы?
Хотя я и не строил реальных зданий, не участвовал в конкурсах и даже не работал ни в одном бюро, я активно практиковался в архитектуре. Моя страсть к зодчеству реализовывалась через рисунки. Это не были варианты каких-то зданий или фигуратив, это была чистая абстракция, мои идеи архитектурных возможностей, структуры пространств.
Конечно, меня долго воспринимали как «бумажного архитектора», академика-профессора (я много преподавал), но не как практика. А я про себя думал: «Надо подождать. Может, и мне улыбнется удача». Так в конце концов и вышло. Конкурс на проект Музея холокоста в Берлине в 1999 году был первым, в котором я принял участие. И я его выиграл. Моя жизнь изменилась, и я смог реализовать все предыдущие… не то что исследования, но всю мою любовь к рисованию.
Еврейский музей в Берлине, построенный по проекту архитектора. Фото: Hufton&Crow
Вам не кажется, что архитектурная мода резко изменилась? Лет 20 назад мы восторгались нелинейной архитектурой, а сейчас главное — чтобы здание не загораживало природу, вписывалось в ландшафт.
Вот лично для меня ничего не изменилось. У Шекспира есть сонет:
«Не хвастай, время, властью надо мной.
Те пирамиды, что возведены
Тобою вновь, не блещут новизной.
Они — перелицовка старины».
Изменчивость времени мало влияет на тех, кто идет своим путем. «Не изменюсь тебе наперекор!» — так говорится в финале шекспировского сонета. Ну да, за последние 30 лет много сказано о sustainability (баланс между природой и цивилизацией. — TANR), все вдруг поняли, что архитектура — не какая-то там абстракция, а часть чего-то большего.
Cтили могут меняться — мировоззрение же архитектора остается неизменным. С одной стороны, я постоянно учусь: появляются новые технологии, материалы, инструменты, и этим надо пользоваться. С другой — ничто не заставит меня изменить точку зрения, что архитектура не сервис, не услуга, а искусство, причем с мощным духовным подтекстом.
У архитектуры особая сущность. Когда живописец заканчивает картину, она готова; когда композитор заканчивает сочинять музыку — вот вам готовая музыка; а результат усилий поэта — завершенный стих. Но с архитектурой все по-другому. Это мистика: когда она завершена, она только начинается. Она ждет, когда воображаемый «захватчик» вдохнет жизнь в место, созданное архитектором. Знаете, мозгу, чтобы работать, нужен череп, а архитектуре нужен духовный контент, чтобы реализовать свое предназначение. Архитектура создает фантастические, мистические, эмблематические, символические смыслы. Я очень рад, что занимаюсь архитектурой, у нее открытый финал.
Выставка «Мечты о свободе. Романтизм в России и Германии» открыта в Новой Третьяковке до 8 августа. Фото: Государственная Третьяковская галерея
Расскажите о работе над сценографией выставки «Мечты о свободе. Романтизм в России и Германии», которая проходит в Третьяковской галерее. В эпоху романтизма, в первой половине XIX века, в архитектуре торжествовал ампир — вы же оформили выставку в авангардном ключе. Почему?
Прежде всего я вдохновлялся самими работами, с удовольствием погрузился в искусство XIX века, многое было для меня открытием. Я размышлял над категорией свободы и в результате решил, что надо предоставить эту свободу зрителю, чтобы он сам думал, как выставку воспринимать, как в ней двигаться, выбрал свой путь. Свобода — многомерная категория, она включает не только политический или социальный аспекты, но и личный — право выбора.
Что вас заставляет браться за такие незначительные по объему проекты, как дизайн выставок?
Во-первых, мне доставляет удовольствие работа с творческими людьми. Кураторы этой выставки — потрясающие профессионалы, искусствоведы Третьяковской галереи — просто невероятные специалисты, лучшие в мире. И во-вторых, проектирование и строительство зданий — длительный процесс, он может растягиваться на десятилетия. Выставочный же дизайн создается быстро, за пару лет. Ты видишь результат, и все вокруг счастливы.
Источник: The Art Newspaper Russia
