Поздний вечер. Давно погасли огни в окрестных домах. А в большом, обшарпанном кабинете всё ещё сидят за канцелярским столом хорошо, дорого одетые люди. Тугие, накрахмаленные воротнички, шляпы, пенсне, даже трости. В их позах - растерянность, в глазах мечется страх.
Идёт заседание юденрата — «еврейского совета» — в Гетто Шяуляя. Сегодня их вызвал ведающий делами обречённого народа гестаповец и ознакомил с полученным приказом. Бывшие коммерсанты, врачи, раввины до сих пор не могут прийти в себя. Да что там они! Даже видавший виды представитель тайной государственной полиции был в некотором недоумении.
Приказ, который извергла из себя 13 июля 1942 года бюрократия Третьего Рейха, гласил:
«Всеми имеющимися в распоряжении средствами следует добиваться, чтобы возможно быстрее было прекращено размножение евреев» …
- С сегодняшнего дня больше не должны рождаться еврейские дети, — разъяснил человек в форме серого цвета, а встретив изумлённые взгляды, заорал – Аусфюрен! Исполнять!
Исполнять? А как?
Всем им на ум пришли слова из главы «Шмот»:
И сказал фараон: "принимая роды у евреек, не спускайте глаз с родильных кресел, если сын - умертвите его…
Но даже фараон не отдавал приказа не рожать!
В музее Яд вашем храниться протокол заседания юденрата.
Фразы падают в зловещей тишине, словно мёртвые насекомые:
- Может, запретить всему медперсоналу, включая повитух, присутствовать при родах?
- А что делать, если ребёнок всё же родится? Неужто убить его? Совесть не позволит…
- Отдать его христианам?
- Да мы ведь должны сообщать о каждом рождении! И дело даже не в одной семье! В опасности всё гетто…
Гетто…
Снова вынырнуло это словцо из бездны мрачного прошлого Европы. Люди уж начали забывать, что это такое – и вдруг опять!
Захватившая власть в Германии коричневая чума выплеснулась на соседние страны и потекла вглубь материка. И куда она добиралась, там создавались еврейские гетто, чтобы раз и навсегда решить известный вопрос.
Сначала людей, не успевших, не смогших или не захотевших бежать из родных мест, загоняли за бумажные стены всякими запретами и указами: евреям не ходить по тротуарам, не ходить после девяти вечера без пропуска, носить повязку c буквой «J», нашить жёлтый «маген давид» на рукав, на грудь, на спину! Евреи получают пищу в последнюю очередь! За неисполнение – расстрел!
И наконец – все евреи должны перебраться в гетто!
Часть города обносится колючкой. Один или несколько пропускных пунктов. Назначить старших и полицейских – пусть «юден» сами себя охраняют!
И на малый клочок земли, где нехватка всего, сгоняли тех потомков Израиля, кого восставший из небытия Аман решил погубить позднее. Ведь куда интереснее лишить этих «унтерменшей» последних признаков человеческого – пусть грызутся, пусть доносят, пусть продают друг друга! Пусть умирают от нечистот и болезней!
Была, была у нацистов задумка: сделать из гетто что-то вроде зоопарка. Посмотрите, мол, вот он каков на самом-то деле, избранный народ! Грязь, рвань, ругань, зависть! За жизнь цепляются, как... Тьфу, одним словом!
Не получилось. Совсем не получилось. Нигде.
Беззащитные и слабые боялись, плакали, умирали. Но умирали порою так, что у захватчиков мороз шёл по дублёной коже.
В украинском местечке раввин перед расстрелом попросил разрешения помолиться.
- Только короче, - процедил офицерик, командовавший «акцией».
Еврей покрыл голову рукой.
Поплыли к вечернему небу слова древнего языка.
А потом на прекрасном немецком раввин произнёс:
- Благословен Г-дь Б-г наш, Царь Вселенной, что не сотворил меня таким, как вы!
Загнанные в гетто остались людьми и сопротивлялись нелюдям, их порядкам, мировоззрению, самой их сути, как только могли!
Запрещено ходить по ночам?
А мы будем — тайными тропами, подворотнями, подземными ходами. И не просто ходить ради прогулок — ночью собирались комитеты освобождения.
На одном из первых заседаний такого комитета в Виленском гетто неистовый Аба Ковнер, поэт и воин, сказал собравшимся:
- Наша единственная надежда — приход Красной армии. Но до него надо ещё дожить. Людьми.
Молиться запрещено!
И была создана синагога, где Народ Книги сокрыл от глаз нечестивых уцелевшие страницы и свитки. Ходили в синагоги гетто, взывали к В-нему не только старики.
Что синагога! Создавали ешивы. Одна была на двести учеников!
Были школы, были приюты, чтобы осиротевшие дети не узнали беды худшей — разложения души.
Разбирая на работах развалины, нашли в уцелевшей комнате пианино.
Разъяли его на части, внесли на огороженную колючкой территорию. Собрали.
Концерт оркестра в гетто!
Сохранились крохотные афишки: «31 января 1942 года. Скрипка – концерт в двух отделениях». Среди музыкантов были и знаменитости. Вольфа Дурмашкин, погибший в лагере смерти, в гетто сочинял музыку, руководил оркестром, участвовал в создании музыкальной школы, в которой учились около сотни человек.
Готовится исполнение Девятой симфонии Бетховена. Текст четвертой части симфонии – ода Шиллера «К радости» …
По воспоминаниям выживших ТАК не играл ни какой другой оркестр!
В одном месте был барак, прозванный «комнатой голых». Там лежали те, кто изорвал одежду на работах, не мог выйти, не получал еды. Несчастные медленно угасали. Их подкармливали, но еды не хватало. Про умерших там говорили: «Гершман забрал». Печальный старик на ветхой телеге увозил остывшие тела.
И в этой "комнате голых" была женщина. Муза. Так её звали. По вечерам она читала "голым" Пушкина, Лермонтова, Некрасова, рассказы Чехова и Зощенко. Читала по памяти и обитатели барака забывали о своих страданиях.
В Виленском гетто возник театр. К кассе театра ежедневно выстраивались длинные очереди, спектакли шли с аншлагом. Актеры на сцене с воодушевлением распевали: «Знать ничего нельзя. Если захочет Господь, выстрелит и метла» !..
Эта фраза стала местной пословицей: «Знать ничего нельзя» …
А по улочкам гетто в Лодзи ходил человек с фотоаппаратом. Мендель Гроссман, несмотря на строжайшее запрещение, запечатлел для грядущих поколений всё, что было. Он погиб на «марше смерти» в Аушвиц. Фотографии пережили фотографа.
За рождение ребенка, за попытку пронести оружие в гетто – немедленная смерть!
Влюблялись, создавали семьи, на свадьбах желали «Мазл Тов», новорожденных, как и добытое благодаря смелости и чуду оружие, прятали в убежищах, схоронах. В гетто словцо из воровского одесского жаргона, «малина», происходящее от еврейского «мелона» (убежище, конурка) обрело новое значение – место, где прячут младенцев c матерями, боеприпасы и всё, что могло сгодиться в бою с нацистами.
Вот в коридоре ведро с чистой водой для питья. У него двойное дно. Там – хорошо смазанный «люгер» и пара снаряжённых обойм.
Враги считали, что обратили еврейский народ в прах, в пепел!
Под пеплом был огонь.
В гетто готовы были драться!
И что интересно – в гетто все друг у друга на виду. Но крупных провалов у тех, кто возглавлял сопротивление, не было. Отправляясь на смерть, на казнь, в лагерь, никто никого не выдал!
Несмотря на все потуги гитлеровцев, несмотря на лютую жестокость, на бесчеловечность, узники гетто не канули в тёмные воды Леты.
Бойцов-освободителей встречали люди. Оборванные, исхудалые, усталые – но люди.
Погибли многие, очень многие. Голод, страх, облавы, казни, и, наконец, ликвидации гетто, чтобы скрыть следы страшных преступлений забрали многих, но не всех.
Они выжили, чтобы свидетельствовать о былом.
Кто-то, как Аба Ковнер, вырвавшись с товарищами за колючку, создал партизанский отряд, а после войны строил Государство Израиль.
Кто-то, как восьмилетний Самек, мальчишка с даром к рисованию, оставил родину и отправился за моря. Но Самуэль Бек, ставший художником и живущий, дай ему Б-г здоровья, в Нью-Йорке, не забудет, как спешил на занятия по рисованию в гетто. Звук шагов по виленской мостовой всё ещё отдаётся в его ушах.
Остались люди и их память. Остались фотографии, документы, протокол заседания юденрата…
Вот только люди уходят…
Но память о них, о том, что они пережили и совершили и как остались людьми, должна пребывать, пока жив этот мир.
