На русском выходит «Как-то лошадь входит в бар» Давида Гроссмана, одного из важнейших израильских писателей Роман о пожилом стендап-комике принес автору Международного Букера.
Давиду Гроссману в России не везет — несмотря на мировую славу и чуть ли не официальный статус главного израильского писателя, у нас он известен явно недостаточно. У романа «Как-то лошадь входит в бар» перспективы на российском книжном рынке тоже, скажем прямо, не блестящие: ни тема (весь роман — это, по сути дела, расшифровка одного выступления стендап-комика), ни стиль (текст под завязку набит молодежным израильским сленгом, не понятным без комментария) не намекают на то, что книга Гроссмана станет в России бестселлером. И даже то обстоятельство, что в позапрошлом году именно роман «Как-то лошадь входит в бар» принес своему создателю Международную Букеровскую премию, едва ли способен радикально переломить ситуацию.
Тем не менее, «Как-то лошадь входит в бар» из тех книг, читать которые важно и необходимо. В старом споре о том, из чего рождается по-настоящему великое искусство — из боли или из радости, Гроссман находит какие-то совершенно новые грани, и ухитряется придать ему поистине общечеловеческое звучание, далеко выходящее за рамки прикладной культурологии.
На сцене маленького клуба в Нетании кривляется и травит старые анекдоты нелепый пожилой комик в драных джинсах и ковбойских сапогах на высоком каблуке — его зовут Дов Гринштейн, но более известен он под сценическим псевдонимом Довале Джи. Из зала на него со смесью неловкости и недоумения смотрит отставной судья Авишай Лазар, которого Довале специально пригласил на сегодняшнее представление. Когда-то давно этих двоих связывала мимолетная дружба, и вот теперь, после сорокалетнего перерыва, они встретились вновь, и только один из них знает зачем.
Понемногу в поток избитых острот Довале начинают вплетаться персональные нотки, стендап плавно переходит в исповедь, воздух потрескивает от статического электричества, а фарс на глазах перерастает в трагедию. Однако должным образом разогретая публика ничего не замечает: посетители клуба продолжают свистеть, хохотать, хлопать, стучать кулаками по столам и всеми способами побуждать комика ко все большей и большей откровенности. В какой-то момент рассказ Довале взмывает к каким-то уж вовсе немыслимым высотам душевного саморазоблачения, и порядком измучившийся Авишай, наконец, понимает, почему именно он — в прошлом судья, наделенный правом отличать добро от зла, — понадобился своему забытому другу в этот вечер.
В авторском послесловии к «Как-то лошадь входит в бар» Гроссман пишет, что совершенно равнодушен к жанру стендапа. В это легко поверить: примерно к двадцатой странице читателю становится понятно, что на место стендапа можно без труда подставить любой вид искусства — от поэзии до кинематографа. Другое дело, что именно комик — такой уязвимый и беззащитный, максимально открытый для зрительского недовольства или любви, живущий и умирающий ради чужого смеха — служит идеальной метафорой художника как такового. Выворачивая своего героя наизнанку на глазах у почтеннейшей публики, вытаскивая на поверхность все его беды и страдания, Гроссман буквально реализует известное высказывание Эрнеста Хемингуэя: «Вообще-то писать просто. Ты садишься перед пишущей машинкой и начинаешь истекать кровью». Никакого другого способа создать нечто, способное довести зрителя, слушателя или читателя до катарсиса, если верить Гроссману, не существует: настоящее искусство творится только на разрыв аорты.
Однако к этому пафосному и, в общем, довольно тривиальному выводу Давид Гроссман ведет своего читателя путем, с одной стороны, прозаическим, а с другой — неочевидным: при всей своей неординарности биография Довеле Джи вовсе не таит в себе романтических трагедий. Топливом для его огненного монолога становятся события по большей части обыденные или, во всяком случае, вполне представимые. Собственно, именно в этом и состоит уникальность романа «Как-то лошадь входит в бар»: осязаемо и зримо Гроссман показывает, что высокое искусство, способное по-настоящему преображать человеческую душу, вовсе не обязательно растет из великих драм — в качестве питательной среды для него отлично годится мусор будничной жизни, неврозы и потери, разрушенные надежды, обманутые ожидания и мелочная, почти не заметная чужая жестокость.
Источник: Медуза
