Прочла полемику по поводу ритуала "наследия Рабина" и зацепило. Вроде бы зареклась реагировать на все, что ни попадя, но это же не попадя!
Нет и никогда не было никакого наследия Рабина. Разве что история с долларами его супруги или с поисками ее упавшей в синайские пески брошки, на поиски которой отрядили чуть не треть армии. Об этом говорили, но не с восторгом. И готовы забыть, или хотя бы не вспоминать…
Рабин не был теоретиком исраэлизма, не был и не считался мыслителем, говорил невнятно и часто попадал словами впросак. Не был он и особо геройским парнем. Вокруг него толпились носители гимнастерок куда как более героические. А нерешительность Рабина, как во время военных действий, так и во время мирных переговоров, вошла, можно сказать, в поговорку. Но именно он оказался знаковым.
Сабра, выросший с ключом на шее в силу всегда отсутствовавшей по причине сионистской занятости мамы. Сама обобщенная израильскость в облике с того момента, когда сабры еще носили шорты, и до того момента, когда аутентный и командный Израиль дорос до костюмов от Армани.
Это не Рабин сам по себе, это дневник событий и происшествий, которые создавали израильскую легенду, читаемую и справа налево и слева направо, с одобрением или порицанием в глазах.
Точно так же легендарен певец Арик Айнштейн, которому предоставили одно из последних мест на тель-авивском уже закрытом для захоронений кладбище, где покоятся истинно знаковые фигуры пока еще очень короткой истории Израиля.
А в чем его особая заслуга? Не в певческих способностях, в них ничего особого не было. Но он тоже был знаковый сабра. Правда, всегда в паре с Ури Зоаром. Только Ури был настоящий и самостийный, хулиганил во всю ширину души, потом отправился отмаливать грехи и тоже по-настоящему. А Арик, он только представительствовал от имени сабры, никогда не шел до конца, и, если бунтовал по-настоящему, то только против своей еврейской мамы, "има полания" по-сабровски. Она и вправду была родом из Польши, и поверх (или пониз) всей своей сабровской эскапады, Арик был и оставался любящим и послушным маменькиным сынком.
Но образ бунтующего сабры создал именно он.
Вот этого "последнего настоящего сабру", вымечтанного нового еврея, истинного дитятю дурно понятого сионизма и хоронили с огромной помпой на самом почетном кладбище идеологического сионизма.
Как и Рабина. Вернее, так: Рабину бы отдали не только последнее, но и несуществующее свободное место на тель-авивском старом кладбище, потеснили бы кого-нибудь или спилили пару деревьев, но ему, бедняге, пришлось лечь в землю на государственном погосте в силу должностного прейскуранта.
Повторю еще раз: нет и не было наследия Рабина. Он сам был широко распропагандированным образом сабровской легенды и стал ее наследием. Те, кто приходит на площадь Рабина раз в год не для того, чтобы быть сфотографированным и замеченным для дальнейшей политической перспективы, фактически приходит не к зачинателю Осло - Рабин и не был зачинателем, а убит был, когда стал сомневаться в правильности этого шага.
Но - и опять! - не думаю, что этому вечно сомневающемуся и не слишком решительному товарищу пришло бы в голову воспротивиться мнению теоретиков мира ценой бесконечных уступок и остановить процесс делегитимации еврейского присутствия на земле предков. То есть, остановить процесс Осло. Не было в нем этой силы.
Вот я и размышляю: почему не стали израильской легендой такие законченные сабры, как Шарон или Ури Зохар?
Думаете, потому, что один был правый, другой стал религиозным? А я думаю - нет, не потому. Они оба были слишком решительны, слишком самостийны, слишком сильны для идеального образа сабры. Ведь как израильская легенда характеризует сабру? "Колючий снаружи, сладкий внутри" (истинное значение слова "сабра" - плод кактуса). А у тех двоих было слишком много колючек и слишком мало сладкой внутренней сути.
Ицхак Рабин и Арик Айнштейн - вот она, подходящая иллюстрация сабры со скругленными углами. Так оно, очевидно, и останется в израильской мифологии. Новый еврей, придуманный вместо собирательного образа "старого", иначе говоря, традиционного еврея, вышел в тираж, но сам ритуальный обряд прощания с ним, наверное, еще долго будет обременять площадь перед тель-авивской мэрией.
Ну, ее-то когда-нибудь перестроят и перенесут в другое место, уж очень она уродлива - площадь вместе с мэрией. Думаю, что ритуал вместе с ней переносить не станут. Он уже перестает быть всеизраильским. Новый сабра любого происхождения - он такой же "старый" еврей, как и любой приезжий израильтянин.
А сабр этих с прежним понятием "сабровского сионизма", сколько их к тому времени останется? Да и что им тут делать? Остатки этого остатка съезжают потихоньку в основном в США, где сабровская легенда все еще в почете у многих жертвователей на вымирающую легенду плохо понятого сионизма.
