Вы что, думаете, когда война, небо серое, лица серые, тучи низко и у всех депрессия? Нет, так же обнимаются люди. Так же воробьи купаются в фонтанах, так же греются кошки на солнце. Так же визжат дети на площади. Только люди спят в одежде, чтоб выбежать в бомбоубежище не нагишом. Только в магазинах, кафе и такси звучит не музон, а новости. Только посреди объятий люди прерываются и говорят: «Ты слышал, в Холоне прямое попадание».
А так все по-прежнему. Утром гоняем на электросамокатах, ночью бегаем в бомбоубежище. Утром бегаем на море, ночью ждем погромов. Спим мало. А так все как было. Депрессии нет. Адреналин. Норадреналин. Единение. Общее возбуждение.
Лечат же посттравматический синдром. Пост…
Но если ты израильтянин – то, как говорится, и в горе, и в радости.
Лестничная клетка – самый мощный каркас в здании. Те, у кого нет бомбоубежища, сидят на лестницах. Тут легко понять, кто чем занимался в момент атаки. Кто в чем выбежал.
Меир, лет 60, родился здесь, мама из Сирии, очень громкий. Идешь в супермаркет – уже знаешь, что он внутри. Даже по местным меркам он слишком громогласный, на него оборачиваются. Русского он, конечно, не знает, зато знает, что мы из России, и во время бомбежек говорит одно и то же: нам бы Путина на пару недель, он бы тут навел порядок.
Причем он это всерьез.
Когда на тебя напали, народ объединяется вокруг главы государства, но вокруг Нетаньяху не очень хотят объединяться, его посты в Facebook даже в эти дни не набирают больше двух тысяч лайков. Даже я колеблюсь, лайкнуть или нет, хотя мне, как приезжему, он симпатичен. Тут считают, что Нетаньяху ведет себя слишком нерешительно. Милиция ведет себя слишком нерешительно, боится суда, не останавливает погромщиков, не защищает собственных граждан.
Меир целыми днями смотрит российское телевидение. Не понимая слов. Видимо, его завораживает российская повестка, русский язык и мифологизированная российская брутальность.
Как только заканчиваются взрывы и увозят раненых, выползают на солнышко люди и животные, бьют фонтаны, цветут сиреневые деревья – не знаю их названия, никто не знает их названия, но они повсюду, они сейчас начали осыпаться, под ногами сиреневые ковры от их лепестков.
За это время я научилась распознавать все виды сирен. Зачем мне этот навык? Когда он исчезнет?
Меир уставился в свой телевизор и смотрит русский канал.
Сиреневые ковры покрывают асфальт у домов, иссеченных осколками.
Я больше не выдержу сирен. Я сбегу в Хайфу.
Для меня все это началось 11 мая. Конечно, началось раньше. Юг Израиля под обстрелом 24/7. Но до центра Израиля никогда не долетало.
11 мая. 9 вечера. Еду на такси. Водитель из Самарканда, приехал давно, слушает новости. Сейчас, говорит, начнется. Началось. Завыли сирены. Так я впервые слышу этот утробный мерзкий звук. Люди бросают машины прямо на дороге и бегут кто куда. Детям прикрывают ладонью головы. Многие оставляют двери автомобилей открытыми. Это что, шутка? В небе какой-то странный фейерверк. Я потом привыкну, научусь отличать этот «фейерверк» от любого другого, изучу его географию, буду знать, откуда летит, где сбивают, в каком направлении от меня сектор Газа. Водитель живет здесь 30 лет, знает, где лучше прятаться.
– Слушай, у меня брат овдовел, ему 50 лет, живет здесь в колхозе, у него очень много баранов, очень много, оставь свой телефон.
Я правда не помню своего номера, и у меня правда сел телефон, что меня огорчает гораздо больше, чем счет за такси, риск обстрела и потеря возможности стать хозяйкой баранов в колхозе. Оказаться в такой заварушке да с разряженным телефоном – да что вы знаете о разочаровании, друзья мои.
У меня, к сожалению, будет еще много возможностей поснимать обстрел. Тогда я этого еще не знаю.
– Все, дальше нельзя. Прямое попадание. Перекрыто. Пожар.
Рискуя врезаться, рискуя словить осколок от взрыва, одной рукой таксист пишет мне свой номер телефона. Чем я ему так понравилась? Видать, баранов в колхозе действительно много, одному не управиться.
Клочок бумажки еще долго будет валяться рядом с моей кроватью: то ли свидетельство войны, то ли памятка о той правильной простой жизни, которой мне не видать как своих ушей.
Иду через горящую площадь перед домом походкой Терминатора с его фирменной бесстрастной рожей.
Увы. Горит рейсовый автобус и три машины. В нашем доме выбило стекла. «Гверет, гверет!» – кричат мне люди, чтобы я бежала с ними в бомбоубежище.
Даже родившиеся тут израильтяне, пережившие не первый обстрел в своей жизни, говорят: полный сюр. Так, чтоб вся страна под обстрелом, так, чтоб не спать которую уже ночь, – такого не помнит никто.
12 мая. Прохожу место вчерашней катастрофы.
Первое, что сделали эти люди, – посадили на месте взрывов новые цветы. Старательно подвели водичку к каждому цветочку.
Потом уже убрали разбитые стекла витрин.
13 мая. Семья друзей живет в Холоне 10 лет. Рома Янушевский, известный здесь журналист. Взрыв раздается совсем рядом, он бежит снимать. Прямое попадание, камера выпадает из рук. Это видео станет вирусным. «Все в порядке, все в порядке», – кричит отец детям и жене, которые прячутся в убежище. По-настоящему остается в памяти не взрыв, не ракеты, не бегущие люди, а этот крик перепуганного человека: «Все в порядке, все в порядке!».
Его дочери два года, она красавица и капризуля, ей все нравится, она уже усвоила, когда сирены, все обнимаются и бегут на лестницу, значит, есть шанс пообниматься и посидеть на ручках. Сыну 9 лет. Папа вечно отчитывает, что тот опять бросил свой велик на улице. Из-за этого велика и невнимательности сына вечные конфликты.
«Я помню две первые свои сирены». Тогда не была готова. Ни морально. Ни информационно. Была операция «Облачный Столб». У операций всегда такие поэтические названия. Это, видимо, из Библии. Я стояла с ребенком на месте на открытом пространстве и не могла двигать ногами. А во время второй сирены, я схватила кота и ребенка спряталась в туалете. Это тоже было неправильно. Теперь я знаю об обстрелах все. Когда реально бумкает, не можешь не чувствовать страх, потому что этот страх животный», – говорит Ромина жена Катя.
«По Израилю выпущено более трех тысяч ракет».
Еду на электросамокате. В 5 вечера улицы уже пусты. Совершенно тихий город, без интершума, как перед грозой. Представьте, как это, когда вдруг выключили весь звук в городе. В том числе шорохи и возню воробьев. Большая площадь Вайцмана опрокидывается на тебя пустой глухой чашей. Тут обычно детский визг (израильские дети ужасно визжат, здесь никто не прессует детей, им тут все можно), сюрные детские рисунки на площади, девочка с кроличьими ушами, мальчик с ликом Пиросмани и красным шаром, горят вывески, людей нет. «Деликатесы у Татьяны». «Пиво у Додика». Это русский район.
Нас защищает система противовоздушной обороны «Железный купол», который взят на вооружение 10 лет назад. Как тут жили до этого ракетного зонтика, представить страшно. Он видит ракету, выпущенную из сектора Газа, воет сирена, и вот у тебя целая минута, чтоб переместить свое тельце в бомбоубежище.
Зонт-то он зонт. Но даже когда ты под зонтом и идет дождь, хоть зонт и защищает, но все равно это будет «попал под дождь».
14 мая. Никто не верит, что нам дадут встретить субботу. Но сегодня тихо.
15 мая. Не дали. Воют сирены. Воют собаки. Бегут люди с детьми. Истерически носятся стаи голубей. Летают невидимые валькирии. Пошли ракеты. Перехват. Вспышка. Взрыв такой силы, что нельзя понять, взорвалось ли в воздухе или попало.
Растерянная религиозная семья стоит прямо посреди площади – то ли в синагогу идти, то ли домой, то ли в подъезде остаться. Все подъезды открыты настежь.
В бомбоубежище большая русская семья. «Задрали уже». «Значит, есть еще у них ракеты». «У них еще навалом». Да, мы действительно подумали, что у них все кончилось. Ошиблись. На стуле с прямой спиной с венчиком седых волос вокруг головы сидит сухонькая бабушка и смотрит прямо перед собой. Пытаюсь разгадать ее взгляд. Мне кажется, это упрек.
Оказывается, она из Ташкента, родилась в Киеве, 1931 года рождения, значит, помнит ту войну. Впервые становится жутко. И почему-то очень стыдно.
Как будто ты виноват, что не можешь защитить стариков.
Загадка взгляда узнается скоро. У бабушки Альцгеймер. Она не много понимает. Но, главное, не боится. Ее таскают в бомбоубежище и обратно, она покорно ходит.
Сын Ромы и Кати ушел кататься с друзьями, и тут тревога. Полчаса не можем до него дозвониться. Наконец прозвонились. Был в бомбоубежище.
– Папа, мне пришлось бросить велосипед!
– Ничего страшного, дорогой, ничего страшного.
16 мая. Сейчас все перевозбуждены. Прически у парикмахеров получаются лучше. Художники лучше рисуют картины.
Это конечно, не юг страны, который под обстрелами всегда. Им слишком тяжело. Невыносимо постоянно бегать в бомбоубежище. Это выматывает, изнуряет психически. Я б не выдержала еще одной сирены. И слиняла на север в Хайфу. Тут, правда, погромы. Но погромы в нижнем городе, а я наверху. Погромщики темпераментны, но ленивы. Им лень двигать булками, чтоб подняться к нам наверх, и они бузят внизу. Максимум, на что хватает фантазии, – проехать в шабат на мотоцикле и забросить фейерверк в религиозный дом.
Открываю новости. «Репортеры без границ» обвинили Израиль совершении военных преступлений при нанесении целенаправленных ударов по объектам СМИ в секторе Газа». Глаза ваши бесстыжие. Не увидели, что в этом здании штаб-квартира военной разведки ХАМАС. Закрываю новости.
Не люблю путешествовать. Щеголяю этой фразой, все удивляются. Как же так. Все же любят путешествовать, а я нет.
Я вру. На самом деле я люблю путешествовать. Я просто не люблю собирать чемодан. Еду.
Сегодня все, кто живет на севере, зовут всех, кто на юге, пожить у себя, пока бомбят. Даже не знакомые. Даже незнакомых. Приезжайте просто отоспаться. Ашкелон, Ашдод едут в Хайфу. Это нормально. Это принято.
Всем не нравится, как ведет себя руководство. Всем нравится, как ведут себя люди.
Солдат завалили едой. Они умоляют больше не везти еды. Не влезаем в форму. А что везти? Везите носки.
Их завалили носками в таких количествах, что они могут менять их каждые полчаса. Их завалили носками так, что их число превысило все вместе взятые носки, когда-либо подаренные в России к 23 февраля.
17 мая. Я, по крайне мере, могу об этом написать. Это уже выход. Виктор Франкл спасся даже от безумия нацистского концлагеря тем, что делал заметки и пытался осмыслить, что видит.
В Хайфе тихо. Друзья на море. Я на балконе как на облаке. Отсюда вид только на море и на ущелье. Города нет, людей нет.
Только мотоциклисты раздражают. Только пугают все громкие звуки, к которым прежде был толерантен. А так все по-прежнему.
