Джеймс Франк родился в 1882 г. в вольном городе Гамбурге, в состоятельной еврейской семье. В Гамбурге нашли пристанище многие евреи, изгнанные из Европы, в т.ч. и португальские евреи из просвещенного Амстердама, от которых вела свой род семья Франков. Они получали равные права с другими жителями города; занимать круговую оборону гамбургским евреям не приходилось.
В Гамбурге никогда не существовало гетто; в городе, где имелось множество религиозных общин самого разного толка, царила вполне толерантная атмосфера. Антисемиты, конечно, встречались, но в очень небольшом количестве, и если неприязнь к евреям, когда и проявлялась, то, скорее, на почве социальной конкуренции, а не из расистских соображений. С начала 19 в. среди гамбургских евреев стал превалировать реформизм. Смена религий была вполне обычным и уже привычным делом. К 1882 г., когда вторым ребенком в семье Франков родился мальчик Джеймс, община португальских евреев находилась в процессе самороспуска из-за малого числа членов: рождаемость среди португальских евреев была очень низкой. Свои капиталы община пожертвовала на благотворительные цели – гамбургские евреи были известны своей социальной активностью и вовсе не только по отношению к своим собратьям.
Отец Джеймса, банкир, был глубоко религиозен, всю жизнь соблюдал шаббат и кашрут. Мать происходила из раввинского рода. Разумеется, родители хотели воспитать Джеймса в религиозной вере, но это было нелегко. Еврейская община проявляла мало интереса к религиозному образованию, и Джеймс поступил в одну из государственных школ, где училось немало еврейских детей. Религиозным воспитанием занимался отец, но, судя по последующей жизни Джеймса, не слишком удачно. О том, посещал ли юный Джеймс синагогу, сведений нет. Совокупность всех этих факторов сыграла свою роль в становлении Джеймса: ему ничего не препятствовало ни стесняться своего еврейского происхождения, ни быть лишенным патриотического чувства по отношению к родной Германии.
В школе он учил латынь, греческий, английский и французский. Но в гуманитарии он явно не годился, с ранних лет являя способности к точным наукам. Отец настаивал на более привычной для еврея карьере, и поначалу Джеймс стал изучать право в Гейдельбергском университете, но посещал по возможности лекции по естественным наукам. Так он и познакомился с Максом Борном, с которым потом дружил всю жизнь. Окончательно убедив родителей в своих научных приоритетах, он переехал в Берлин, где стал учиться в местном университете.
Он защитил диплом, отслужил короткое время в армии (неудачное падение с лошади вернуло его к мирной жизни). Когда-то, как приличный еврейский ребенок, он играл на скрипке, но давно забросил – продолжая, однако, посещать концерты классической музыки. Там он и познакомился со шведской пианисткой Ингрид Джозефсон. Семья Джозефсонов были практикующими евреями (мать Ингрид, как и у Франка, происходила из португальских евреев), но, как и семья Франка, вполне вписавшимися в культурное европейское общество. Раввин провел бракосочетание в Швеции, Джеймс в качестве свадебного подарка преподнес Ингрид рояль «Стейнвей» и молодые укатили на медовый месяц – что не совсем в еврейских традициях. Потом у них родились двое детей, а у Джеймса началась его блестящая научная карьера. Он защитил докторат, написал две важных работы по физической химии.
Но тут грянула 1-ая Мировая война, и Джеймс отдал долг отчизне, записавшись добровольцем. Провоевав год на Западном фронте, он был переведен в чине лейтенанта в отделение будущего лауреата Нобелевской премии химика Фрица Хабера, занимавшегося разработкой для фронта химического оружия, в частности, газообразного хлора и защитных масок от газовых атак. ОН успел побывать даже на русском фронте, получил несколько боевых наград, в т. ч. два Железных креста и в 1918 г. демобилизовался. Поработав с Фрицем Хабером, он в 1920 г. получил предложение от Макса Борна возглавить возглавить кафедру экспериментальной физики и Второй Институт экспериментальной физики в Геттингене.
В Геттингене Франк проработал последующие 13 лет и добился выдающихся научных достижений, став всемирно известным физиком и получив в 1925 г. Нобелевскую премию «за открытие законов соударения электрона с атомом». Его поистине обожали весь персонал института и студенты. После награждения премией, студенты устроили в его честь факельную процессию. Преподаватель он был отменный, и среди его студентов оказалось немало прославленных впоследствии физиков-ядерщиков. Годы в Геттингене, несомненно, стали лучшими годами в его жизни.
Укрепление националистических тенденций в Германии и рост нацистских настроений мало отражались на Франке. Однажды, правда, его дочь пожаловалась, что соученица в школе показала на нее пальцем и объявила «христоубийцей», но Франк посетил ее родителей, и инцидент был исчерпан. Хотя нацистские настроения проникали в студенческую среду, и в 1926 г. Гитлер инициировал создание Нацистской студенческой лиги, среди студентов и аспирантов Франка подобные настроения никак не проявлялись.
Но грянул 1933 год, и нацисты пришли к власти. Над зданиями академических институтов, в т.ч. Институтом физической химии и электрохимии, возглавляемой евреем Хабером (прочившим Франка на свое место), пришлось поднять нацистские флаги. Тут же правительством стали проводиться антиеврейские законы, в т.ч. ограничивающие трудовую деятельность евреев. В первые дни Франк еще на что-то надеялся. Когда крупный голландский физик Дирк Костер (неизменно помогавший многим евреям с этого момента и до конца войны) пригласил Франка переехать к нему с семьей в Голландию, Франк его горячо поблагодарил, но ответил, что «сейчас особенно важно оставаться на своем месте и спокойно продолжать работу, пока это возможно. Полагаю, что такая возможность есть, и я надеюсь без проблем доработать до конца семестра». Но антиеврейская атмосфера накалялась буквально по часам, и Франк понял, что он ошибался.
В отличие от своего отца-ортодокса, как заметил один коллега Франка, Джеймс был либералом. Сам Джеймс Франк как-то сказал, что его бог – наука, а его религия – природа. Впрочем, полная погруженность в науку не исключала его германского патриотизма, но политические его процессы его раньше почти не интересовали. В 1933 г. Франк словно пробудился, хотя обстановка в Веймарской республики уже с начала 1920-х гг. располагала к беспокойству. 17 апреля 1933 г. он первым из всех германских ученых подал в отставку. Но он не просто тихо положил заявление на стол начальства, а сделал громкий жест, заявив, что тем самым выражает протест против введения антиеврейского законодательства: в письме министру Русту он прямо заявил, что причиной отставки является «отношение правительства к германскому еврейству». Поступок был вдвойне знаковым: Франк, как заслуженный ветеран 1-ой Мировой войны, введенным запретам не подлежал, и его отставка носила принципиальный характер; к тому же, ему теперь не пришлось идти против совести и увольнять своих еврейских коллег и студентов из института, согласно новым требованиям. Как заметил его коллега, выдающийся русско-американский физик Евгений Рабинович, «Франк предпочел действовать, когда другие молча дрейфовали». Но будучи человеком мудрым, он в письме к Фрицу Хаберу объяснил, что в Институте физической химии ситуация другая, и он уважает и понимает «точку зрения тех, кто хочет остаться на службе; однако сегодня нужны и люди типа меня». Он еще надеялся на успехи в борьбе, и в письме ректору университета сообщил, что надеется продолжить работу в Германии, подробно изложив причины отставки: «К нам, немцам еврейского происхождения, относятся как к чужакам и врагам родины. Следует ожидать, что наши дети будут расти, зная, что им никогда не позволят доказать, что они достойные немцы. Кто воевал, тому разрешено продолжать служить государству, но я не хочу воспользоваться этой привилегией, – хотя и понимаю позицию тех, кто сегодня твердо считает долгом остаться на своем месте».
Не склонный к публичности (однажды он написал Эйнштейну: «Любая публичность так претит мне, что я с удовольствием найду любой предлог, чтобы ее избежать»), текст прошения об отставке Франк опубликовал в прессе. Сразу несколько газет сообщили сенсационную новость об отставке известнейшего германского ученого, причем с явно выраженным пониманием и сочувствием: нацистская цензура тогда еще не утвердилась. Новость перепечатали газеты Европы и Америки. Целый ряд ученых, студенты Гёттингена, евреи-ветераны войны писали Франку, что восхищены его поступком. Последовала череда дальнейших добровольных отставок. Шум был большой, но ни одно правительство не сделало заявления на этот счет, и ни один германский университет не выразил открыто поддержки Франку.
Ситуация быстро ухудшалась, надежд на продолжение работы в Германии уже не осталось, и осенью 1933 г. Франк перебрался в Данию, в институт Нильса Бора, передав ему на хранение нобелевскую золотую медаль. Позже, в 1943 еще один физик-нобелиат, Дьердь Хевеши, из опасения, что медаль отнимут вторгшиеся в Данию немцы, перед отъездом в Швецию на всякий случай растворил ее в смеси кислот («царской водке»), а по окончании войны выделил золото из раствора. Из этого золота вновь была изготовлена медаль, и в 1952 г. торжественно вручена Франку.
В 1935 г. Франк эмигрировал в США. Перед отплытием он пригласил Макса Планка приехать из Германии на несколько дней в Копенгаген. 77-летний Планк прислал ответ, глубоко тронувший Франка: «Нет, я не могу уехать за границу. В предыдущих поездках я чувствовал себя представителем германской науки и гордился этим – сейчас я прячу лицо от стыда». Самому Франку было очень тяжело уезжать далеко от Германии и своих друзей и коллег, как он признавался в письмах.
В США он сразу попал в научный оборот, занявшись исследованиями в университете Джонса Хопкинса, потом в Чикагском университете.
Но теперь, даже эмигрировав, Франк превратился в морального лидера, которым двигало чувство социальной ответственности. И его ученый статус помогал, как и Альберту Эйнштейну, другим великим ученым, в значительной степени влиять на политику. Оказавшись в США, он стал всемерно способствовать германским ученым, изгнанным нацистами, устраиваться на работу в Америке, Британии, Швеции. Он не потерял и чувства гражданской ответственности по отношению к Германии, и после войны активно помогал пострадавшим от нацизма, отвечая на бесконечные просьбы о продуктах, одежде, деньгах.
Но, конечно, в историю, помимо его протеста 1933 г., вошел эпизод, связанный с Манхэттенским проектом по разработке атомной бомбы. Сам Франк с декабря 1941 г. активно участвовал в проекте, как директор химической отдела лаборатории металлургии Чикагского университета – тогда были сильны опасения, что немцы первые создадут ядерное оружие и смогут его использовать. Но уже в середине 1943 г. на заседаниях ученых лаборатории стали высказываться опасения насчет контроля военных над проектом. Франк прямо выказывал озабоченность недостаточным предвидением последствий использования бомбы и потенциальной опасностью правительственного контроля над наукой – что ему уже довелось пережить в Германии. С 1944 г. Франк стал выразителем мнения целой группы ученых, выступая перед военными и правительственными комиссиями. В начале 1945 г. он высказал общее мнение: «Не может не беспокоить тот факт, что человечество научилось высвобождать атомную энергию, не будучи этически и политически готово к ее мудрому использованию». Он возглавил комитет из крупных ученых-ядерщиков для оценок политических и социальных последствий ядерной бомбардировки. В отчете комитета, направленном министру обороны Генри Стимсону, содержался призыв продемонстрировать Объединенным Нациям разрушительную силу бомбы перед решением использовать ее против Японии. Физики считали, что такой демонстрации будет достаточно, чтобы заставить Японию капитулировать, и сама атомная бомбардировка не понадобится. Однако ведущие физики в Лос Аламос – Ферми, Лоуренс и Оппенгеймер – посчитали, что конец войны может обеспечить только прямое использование бомбы. В итоге бомбардировка японских городов состоялась, а споры насчет ее целесообразности продолжаются до сих пор.
Потом Франк продолжил бороться уже за эффективный контроль над ядерными вооружениями. Теперь, вплоть до конца жизни социальная проблематика волновала его не меньше научной, и в обоих случаях он пользовался высочайшим авторитетом. Но уважение к нему опиралось не только на научные и общественные достижения, но и на просто человеческие качества. Как написала в его некрологе еще один выдающийся физик XX в., Лиза Мейтнер, «Франку равным образом были интересны люди. Его доброта, великодушие, и не только по отношению к друзьям и семье, но и к каждому нуждавшемуся в его помощи, были известны всем знавшим его. Он был любимейшим из людей, поскольку он любил людей; его глаза сияли добротой».
А что с его еврейством? Не будучи религиозным, он гордился своим происхождением. Не случайно, наверное, в обязательной автобиографической справке, прилагаемой к докторской диссертации, он некогда написал: «Я, Джеймс Франк.. воспитывался в еврейской вере». Не в «Моисеевой вере», как тогда было принято писать у ассимилированных немцев – а в «еврейской», хотя самой этой веры он так и не усвоил. По свидетельству его биографа Дэвида Нахмансона, сионистом он не был – однако, когда Хаим Вейцман поинтересовался, не желает ли Франк продолжить научную деятельность в тогдашней еще Палестине, он отозвался на предложение с большим интересом. Многие проекты Вейцмана, который сам был известным ученым-химиком, так и остались нереализованными, в силу отсутствия финансирования и необходимой инфраструктуры. Но израильское научное сообщество отдало дань Джеймсу Франку, присвоив ему в 1954 г. звание почетного доктора Техниона.
И, похоже, его любовь к Германии так и не иссякла. Уже сразу после окончания войны он возобновил плотные личные, культурные и научные контакты с Германией. Он выразил согласие на присвоение ему почетных званий германскими научно-исследовательскими институтами, на что шли не так много еврейских ученых.
Франк навсегда оставил часть своего сердца в любимом Геттингене. И кажется символичным, что он умер 21 мая 1964 г. именно во время посещения Геттингена.
Его имя получил лунный кратер. В Америке его именем назван институт, Но в любимой Германии до сих пор не учреждено ни одной премии его имени, не названо института в его честь. И также символично, наверное, что похоронен он в Чикаго, рядом с первой женой.
Но все это применительно к Франку, видимо, вторично: еврейство, любовь к Германии. Жизнь Франка определяла, в первую очередь, его любимая из «смиренных эпиграмм» Гете:
У кого есть наука и искусство,
У того есть и религия
У кого их нет,
У того есть религия.
