125 лет назад, 26 июля 1898 года в семье мелитопольского столяра из евреев родился ещё один мальчишка, восьмой по счёту ребёнок Григория Тышлера. Забавно — ведь «тышлер» на идише и значит «столяр». Глазёнки у мальчика были большие, чёрные, вот его и прозвали дома «Смородинкой». А малыш смотрел на окружающий мир своими блестящими, словно ягоды на солнце, глазами, внимательно и серьёзно.
И кто тогда мог предположить, что к миру приглядывается один из замечательнейших художников России XX века?
В роду отца столярами трудилось несколько поколений: и его родитель гнал стружку, и дед, и даже прадед. Вот трое старших братьев — кто с охотой, а кто и нет, — трудились в семейной мастерской, а Саша рос, присматривался, помогал. Одна из его главных черт проявилась ещё в детстве: желание жить своим умом, по-своему. Живописец так записал в автобиографии: «Я никогда никого не слушался».
Мама же его была горской еврейкой с Кавказа, из семейства Джинджихшвили. И Александр, любимец хозяйки дома, считал, что «протестом в своей натуре обязан непокорным предкам с материнской стороны». Его дед пострадал в Грузии от кровавого навета: напраслину возвели за то, что слишком гордо держал себя с местными князьками. Деда защищал известный в то время адвокат Александров. Но даже он только и смог, что добиться прекращения дела на условии высылки старика в Литву, «где тот в нужде и одиночестве умер, увеличив своим ростом и большой седой бородой вес земли Российской».
Сам Саша тоже испытал особенности бытового мелитопольского антисемитизма: по пути в школу его на своём крыльце караулил вечно полупьяный кабатчик чтобы с гоготом «надрать жидёнку виски да ухи».
Не удивительно, что семья Тышлеров, надеявшаяся на справедливые социальные перемены, сочувствовала революционерам. Были в их доме сходки, собрания, были и обыски. Прятались от жандармов и филёров разные люди — предвестники эпохи потрясений. И даже первое знакомство мальчишки с искусством не обошлось без революционных веяний:
«Стало тихо. И вот в этой тишине я помню, как при керосиновой лампе я стою и, задравши голову кверху, смотрю, как моя сестра Соня срисовывает в свой альбом портрет... Карла Маркса».
Маркс Марксом, но на ещё лишь получивших тогда возможность зародиться полотнах вряд ли кто отыщет «призрак коммунизма». Зато они пропитаны мирной, уютной жизнью тех, кто окружал живописца в детстве: оседлых цыган у берега реки, турецкой рабочей артели, крестьян Малороссии, с их крепким достатком и извечной хитринкой во взгляде, родных и близких, создававших уют дома и его благополучие. Старший брат Илья, силач и балагур, ушедший из дома с цирком, где гнул подковы и жонглировал, добавил туда атмосферу дороги, арены и праздника...
Он рисовал, сколько себя помнил. Учился сначала в мастерской, где, как умели, расписывали готовые колыбели и прялки: те, что с картинками, брали охотнее. В какой-то момент в руках у любопытного ребёнка оказалась кисть, и вот на досочке возникает корявый, но узнаваемый петушок, лошадка... А потом пришёл день, когда роспись поручали Александру:
— Сашка, мы вернёмся — чтобы всё было готово...
В 1912 году правая рука матери в хозяйственных делах, старшая сестра Тамара, отвезла юное дарование в Киев, учиться в художественном училище. А на постой его взял бесплатно отцовский друг-приятель, слесарь-кустарь.
В училище руку набивали, рисуя гипсовые слепки с античных статуй и голов, каковых имелся целый коридор:
«В этом мраке статуи напоминали мне сбежавшихся в одно место раздетых и полураздетых нищих с открытыми, ничего не видящими глазами, в душераздирающих позах, протягивающих обрубки своих конечностей. Они как бы взывали о помощи»…
И Тышлер помогал, как мог: рисовал их далеко не всегда академично, в виде кусков гипса разной формы, с пустыми глазами, но старался оживить штрихами карандаша или мела. И получал нагоняй за отсебятину. Впрочем, один преподаватель — Анна Франковская — дала ему поистине драгоценный совет:
— Закрепи над кроватью лист бумаги и, как встанешь с постели, сразу же зарисуй свои сны!
Александр Тышлер и в письмах и устных рассказах будет очень часто поминать о своих снах, которые все помнит, размышляет над ними и воссоздает в своих картинах и графике.
И всё же больше педагогов Саша почитал двух старших товарищей по училищу — Алекса Колониуса и Марка Вайнштейна, не жалевших времени, чтобы воспитать в подростке вкус прекрасного:
«Они не все любили и ценили. Ими были отобраны их художники, писатели и поэты, которые служили образцами большой культуры, вкуса. Вот такой клад, выуженный ими из огромного арсенала мирового искусства, я получил от них в вечное пользование».
Александр посещал училище до 1917 года. Но даже в период чехарды разных «властей» он рисовал и участвовал в работе студии Александры Экстер, вернувшейся в Киев из парижского круга «потрясателей основ», вроде Пикассо и Брака.
Потом годы гражданской, где Тышлер воевал добровольцем на стороне большевиков. Правда, вместо винтовки — кисть, вместо выстрелов — плакаты для окон РОСТа. Потом включился в борьбу с безграмотностью: иллюстрировал первые буквари на калмыцком, мордовском, татарском языках, и, конечно, на идише. Затем — краткое возращение в Мелитополь, женитьба и отъезд в Москву, где его ждали курсы ВХУТЕМАСа с преподавателями на любой вкус: от «традиционалиста» Архипова, до «революционера от искусства» Татлина. Он столкнулся с плеядой блистательных мастеров, отнюдь не завершивших собственных творческих поисков: Фальк, Фаворский, Штеренберг...
Однако атмосфера курсов вчерашнего бойца Красной Армии разочаровала:
«Я встретил анархию и сплошную говорильню. Кто-то кого-то в чем-то обвинял, отдельные персонажи с пеной у рта защищали, в частности, французских художников, уделяя особое внимание Сезанну и… Малевичу. Другие под прикрытием Маркса и Энгельса защищали только себя».
Мало кто из знакомых знал, что гражданская тяжёлым катком проехалась по казавшемуся таким весёлым и жизнерадостным Тышлеру; на войне погибли два его старших брата. Одного казнили махновцы, другого — подручные генерала Слащёва:
«Я из газет узнал, что врангелевцы публично повесили в Симферополе многих подпольщиков-большевиков, в числе которых был мой родной брат Илья Тышлер».
В 1925 году молодые художники, организовали Общество станковистов (ОСТ) во главе с Давидом Штеренбергом. Александр, тоже ставший станковистом, задачи объединения сформулировал коротко и ясно: «… на базе формальных достижений живописи дать новую советскую доброкачественную картину и рисунок».
Живёт Тышлер вместе с женой Настей на Мясницкой, снимая там комнату в огромной квартире. Московская коммуналка. Туда приходят к нему друзья-художники, там ведут бесконечные споры под чай и блины, которые на примусе стряпает верная и любимая супруга, взявшая на себя заботу о быте «без 5 минут гения». Ему прощается всё, включая мимолётные романы и страстные увлечения. А гений пишет портреты своей жены. В «Девушке под кровлей» (1930-е) он изображает свою Настю уже вполне «мифологизированно»: это «ослепительное» воспоминание об Анастасии, некогда явившейся в его дом со своей подругой Тамарой Тышлер.
Удивительное переплетение предметов, фигур, света на картинах разных циклов этого периода вызывает откровенное непонимание критиков. Они злобно зачисляют художника в «мистики, которым нет места в просторах соцреализма», и объявляют его «тяготеющим к порокам контрреволюции».
На выставках общества станковистов его картины отметил Луначарский:
«Тышлер обладает большим зарядом совершенно самобытной поэзии».
Однако за границу многообещающего творца не пустил: «Вас сейчас подхватят, и вы не вернетесь».
В середине 20-ых Александр нашёл новое поле деятельности: стал театральным художником. Скоро Белорусский еврейский театр в Минске не мог без него обходится. За Александром, к примеру, числится драматический памфлет в 11 картинах Самуила Годинера «Джим Куперкоп», чья премьера состоялась в феврале 1930 года.
А потом последовал настоящий триумф: Тышлер создал декорации для «Короля Лира» Соломона Михоэлса и для «Ричарла III» в БДТ. Работать было не просто. Соломон возмущался:
— Тышлер прочитывает пьесу один раз, а дальше отдаётся первому впечатлению! Что это за замок?! А сцена бури? Саша её вообще не может решить...
Но замок походил одновременно по формам на средневековые рисунки в манускриптах и на передвижной балаган странствующих артистов, создавая совершенно особый настрой, как и оформление бури: пустая сцена с корявым деревом — символы потерь несчастного короля.
Театральны критик Юзовский в журнале «Советское искусство» напишет о постановке «Ричарда III»:
«Я никогда не испытывал такого волнения от шекспировского спектакля, волнения от внезапного обнаженно-непосредственного столкновения с грозным именем Шекспира. Волнение это вызвал художник. Художник этот — Тышлер».
Карьеристы и бюрократы терпеть не могли строптивца, оформлявшего спектакли, срывавшие аншлаги, но поделать ничего не могли: слухи, сплетни, мелкие доносы и статейки ругательного характера. Вопреки всем их стараниям в 1940 году Еврейский музей Одессы провёл его первую персональную выставку.
Он ещё успел году осуществил постановку оперы Сергея Прокофьева «Семён Котко». Премьера состоялась за год и день до войны — как в старых сказках.
Война, несмотря на газеты, разговоры и политинформаторов, застала Александра врасплох. Гитлеровцы пёрли вглубь страны, танковые клинья взламывали оборону, пал Минск, взят Киев. Беготня, суматошные дни. Срочная эвакуация михоэлсовского ГОСЕТа, где Тышлер — главный художник, в Ташкент.
Три года он трудится, делает эскизы костюмов и декораций для всех спектаклей, помогает местным театрам повысить уровень художественного оформления. Рисует мало. Но именно здесь ему позирует Анна Ахматова. От переживаний за родных, в том числе за дочку и сына, — двух внебрачных, но очень любимых детей, — голова идёт кругом. Он шлёт им письма и гостинцы. Достаёт продукты, вещи, высылает их тем из знакомых, кому ещё хуже, кто нуждается. И всё же устраивается персональная выставка в выставочных залах ташкентского отделения Союза художников Узбекской ССР. Его труд и усилия оценены: Тышлер удостоен звания заслуженного деятеля искусств Узбекской ССР за работу в местных театрах.
В 1943 театр, а с ним и Александр, возвращаются из эвакуации в столицу. Михоэлс давно задумал спектакль по народным еврейским песням на идише. В номерах, среди других артистов, блистает молодой Эмиль Горовец. Красочное оформление еврейской феерии «Фрейлехс», получившей Сталинскую премию, возникло благодаря Тышлеру!
В конце сороковых художник трудится над эскизами к драмам, так и не увидевшим свет: по его наброскам не будут созданы декорации к пушкинскому «Пиру во время чумы» и шекспировскому «Отелло».
Потом было страшно: гибель Михоэлса, тело которого ездил встречать на вокзал Александр: не друга и коллегу, а тело. Несколько художников рисовали посмертные портреты усопшего. Тышлер смотрел на мёртвое лицо, где уже не было Соломона, и рисовал его живым. ГОСЕТ закрыли, потом было дело ЕАК. У художника, знавшего почти всё руководство комитета, в коридоре стоял «дежурный» чемоданчик на всякий случай, но за ним не пришли. Беда миновала, как и во времена «ежовщины». При закрытии театра Тышлер снял шагаловские панно, встречавшие зрителей в фойе и с помощью друзей спрятал их в запасниках «Третьяковки».
Он стал печален и дерзок. На одном из собраний сорвался.
— Закрытие рассадника космополитизма, музея так называемого нового западного искусства есть большая победа соцреализма! — провозгласил кто-то из чиновной братии.
— Ещё несколько таких побед, и от искусства ничего не останется! — отозвался Тышлер.
Выставляться ему не давали, однако от работы не отлучили — режиссёры ценили мастерство Александра. Он участвует в постановках советской и современной зарубежной драматургии: «Мистерия-Буфф» В. В. Маяковского в «Театре сатиры», «Оптимистическая трагедия» в Московском театре драмы и комедии, «Святая Жанна» в «Ленкоме», оперы «Не только любовь» Щедрина в ГАБТ…
Эпоха заканчивалась смертями. Не стало его верной Насти. Тяжело болевшая, она буквально передала мужа с рук на руке Флоре Сыркиной, в которую Александр влюбился ещё в 40-ые.
Он много рисовал — в стол, если можно так сказать. Лишь в 1974 году прошла его выставка со знаковым названием «Миру мир». Среди небольшого количества работ одна запоминалась особо: ангел несёт на крыльях многоэтажные дома и трубит в трубу… Или его крылья — из домов? Или он играет тихонько на свирели?
Появилось и ещё занятие: подбирать опавшие ветки и коряги на прогулках и вырезать из них забавные фигурки. Тяга к работе с деревом — наследственное.
Его не стало в 1980 году. Раннее утро. Прихватило сердце. Он никого не позвал — не хотел напугать или обеспокоить.
PS.
В Москве картины Александра Григорьевича можно увидеть в Отделе личных коллекций Государственного Музея Изобразительных Искусств имени А. С. ПУШКИНА.
В 1939 Александру Тышлеру, обвинённому чиновничьей кликой от искусства в формализме, неожиданно для бюрократов вручили орден «Знак почёта» за работу в еврейском театре. Друзья вспоминали:
— Саша позвонил и сказал: «Говорит орденоносец Тышлер!», потом пришел и встал посреди комнаты, выпятив грудь с орденом, а в глазах — и смешинка, и где-то очень глубоко спрятанная за ней гордость».
1960 году, Тышлер получил письмо из Америки. Простой американец, работающий в ресторане, отец четверых детей, пишет в нем, что увидел в журнале «Лайф» картину, изображающую девушку с шатром на голове, и влюбился в этот портрет. Он хотел бы, если это возможно, купить его и просит художника назначить цену. Но портрет бережно хранился в собрании Ильи Эренбурга.
