Однажды мы с женой пришли посмотреть первую программу театра Константина Райкина «Лица», и нам очень понравилась одна актриса. Яркая, сочная активная. Звали ее Марина Голуб. А у нас в Мосэстраде была одна Голуб — Людмила, актриса разговорного жанра. 

Я позвонил ей и спросил:

— Эта девушка, не твоя родственница?

— Моя дочь. Вот она сидит рядом. Хочешь, дам трубку?

Я похвалил актрису, она поблагодарила, и мы расстались.

Прошло некоторое время. Мы с Людмилой Голуб встретились на фестивале в Ташкенте. И она призналась мне:

— Что-то у Марины не очень складываются отношения в «Сатириконе».

Я сказал:

— Пусть приходит в «Шалом» без просмотра.

Марина пришла и проработала у нас 14 лет, став заслуженной артисткой России.

До неё ведущей актрисой театра была Анетта Табачникова. Яркая, талантливая. Несмотря на трудные бытовые условия, она ни на одну репетицию не приходила без какой-нибудь заготовки, находки. Но уехала в Израиль.

Я сидел в пустом зале и плакал. Думал — конец театру. Пришла Марина и спросила:

— Можно я Анеттины находки возьму себе?

Я ответил:

— Конечно можно. Делай их по-своему и не играй еврейку.

Так и произошло.

Семья Голуб была гостеприимная, хлебосольная. Мы подружились, а театр «Шалом» был счастливым театром: у нас личные отношения не имели никакого отношения к работе. Мы могли спорить, но на работе это не отражалось.

У Марины была одна счастливая особенность. Она была яркой во всем — и как драматическая актриса, и как эстрадная. Аркадий Хайт написал для неё специальный монолог «Еврейские мужья». Марина оказалась в своей стихии. Она разговаривала с залом, отвечала на реплики и делала это весьма удачно, так что Хайт написал продолжение, монолог «Еврейские жены», который Голуб исполняла с не меньшим успехом.

Особо хочу отметить ее работу в роли Матери в спектакле «Пол-Нью-Йорка мне теперь родня». Тут и образец материнства, и самопожертвования, и любовь к мужу, прикрытая напускной грубостью. Но когда дело доходит до чего-то важного — тут раскрывается ее доброта.

Марина Голуб прекрасно двигалась, несмотря на габариты и некоторую полноту, поэтому участвовала в десятках танцев. Принципом театра было «танцуют не балетные артисты, а сам народ», и танцевали все участники спектакля. Некоторые зрители именно за этим и ходили в «Шалом». Не случайно Иннокентий Смоктуновский, когда я приглашал его в театр, спросил:

— А песни-танцы будут?

— Неужели ж нет.

Марина все же, конечно, стремилась к крупному театру, не ограниченному избирательностью национального репертуара, к богатым декорациям. Мы же предпочитали «бедный театр» — и по средствам, и по стилю. Но на нашей дружбе эти разногласия не отражались. И труппа, и руководство театра к Марине относилось очень хорошо. А характер и мечты — это не переделать. Поэтому, когда Марина подала заявление об уходе во МХАТ, я его тут же подписал. Но дружба наша не дрогнула. Мы продолжали считать ее своей и радовались, когда она получила главную роль в спектакле «Васса Железнова».

Марина погибла нелепо. Случайно. И это особенно обидно.  Мы с грустью вспоминаем о ней. Нам и многим зрителям её не хватает.