В сентябре 1964 года ушел из жизни один из самых ярких российских писателей XX века.
Он родился в год Первой русской революции в просвещенной, а значит «передовой» еврейской семье, и все полагающиеся революционные мытарства, возможно, принял как неизбежность. После окончания Московского университета сделал неплохую карьеру как инженер-химик, и в его первой революционной эпопее «Степан Кольчугин», написанной в манере горьковской «Матери», видно хорошее знание донбасского быта.
Как корреспондент «Красной звезды» Гроссман всего повидал на многих фронтах, а во время битвы за Сталинград оставался в городе все страшные дни и ночи. И лишь после освобождения Бердичева узнал, что его мать еще в сентябре 1941-го была расстреляна нацистами, — тема Холокоста навсегда осталась его личной болью.
Однако именно общенародной трагедии Гроссман посвятил грандиозную дилогию «За правое дело» и «Жизнь и судьба». Даже и первая книга, нашпигованная славословиями Сталину и партии, проходила в печать с трудом и подвергалась наездам, а уж во второй, «оттепельной», Гроссман дал себе волю. Там были и лагеря, и доносчики-комиссары, и Холокост — но и богатырский образ народа. Роман мог выйти в журнале «Знамя» раньше солженицынского «Ивана Денисовича» и сделался бы еще большей мировой сенсацией, но — рукопись романа оказалась в КГБ. Была ли это инициатива главреда или к этому привел общий порядок, но роман был арестован вместе со всеми разысканными экземплярами.
Гроссман требовал «вернуть свободу» главному труду его жизни, но верховный идеолог Суслов разъяснил, что роман может быть напечатан в СССР через 200-300 лет.
Гроссман не надолго пережил эту катастрофу, а вот роман, сохраненный и вывезенный за границу, многими признается «Войной и миром» 20-го века. Роман действительно могучий, но все же он довольно ученически воспроизводит схему «Войны и мира» вплоть до того, что, наткнувшись на неодолимое сопротивление русских при Бородине, Наполеон утрачивает свой сверхчеловеческий апломб и понимает, что беззащитен перед случайным ядром или отрядом противника, — и впервые со страхом смотрит на тела убитых, — а Гитлер, ощутив свое бессилие в Сталинграде, начинает понимать, что ему может выстрелить в спину каждый часовой, — и со страхом вспоминает технические устройства для уничтожения людей, которые еще недавно обсуждал с олимпийским спокойствием. Подобно Толстому, Гроссман тоже усматривает источник воинской доблести в «роевом» начале — в чувстве «мы»...
Но лучше, конечно, мыслить по «Войне и миру», чем по «Матери».
